В долине солнца - Дэвидсон Энди

Вскоре он увидел перед собой вывеску.

САНДОНЕР.

ВАШ ДОМ ВДАЛИ ОТ ДОМА.

– Сойдет, – сказал он и сбавил скорость, чтобы свернуть.

Табличка на окне офиса сообщала, что мотель закрыт, и когда Ридер постучал, ему не ответили. Дверь была заперта. Небольшое кафе – судя по виду, переделанное из старого гаража – было погружено в темноту. Табличка под телефоном на наружной стене офиса указывала, куда звонить, чтобы заселиться в нерабочее время. Сейчас еще не было десяти, и на минуту Ридер серьезно подумал о том, чтобы оставить свои намерения и вернуться обратно в Тайсон, а потом сесть в «Белл» и улететь назад в Уэйко. Но он понятия не имел, что скажет Сесилу и своему начальству. И пустому отчетному листу, требовавшему от него лишь правды: что мертвая девушка встала и пошла. Мертвая девушка, в которую он дважды стрелял на глазах у толпы людей. Если он это расскажет, его вышестоящие позвонят шерифу округа Крокетт и ложь, которая затем выльется, будет противоречить правде, и капитан компании отправит Ридера в отпуск. «Иди домой, побудь с женой», – скажет он, и это едва ли окажется плохим советом.

Ридер позвонил по указанному на табличке телефону, затем повесил трубку и подождал. Пока он стоял здесь под голубым октябрьским небом, ему вдруг пришло в голову, что он не думал о Тревисе Стиллуэлле уже почти целые сутки.

Вскоре с холма, где стоял фермерский дом, спустилась женщина в джинсах, красной блузке и такой же косынке и открыла офис. Она извинилась за поздний приход.

– У нас вчера была вечеринка, – сказала она. – Решила взять выходной.

– Нам всем нужно немного отдыхать время от времени, – сказал Ридер.

Женщина отвела его в шестой номер.

Он ее поблагодарил. Когда она ушла, он вернулся к своей машине и взял из багажника дорожную сумку, коричневый бумажный пакет и две бутылки виски. Оказавшись в номере, он поставил сумку на комод и сел на край кровати, где открутил крышку с первой бутылки. Затем ослабил галстук и принялся пить прямо из горлышка. Заметил, что занавески открыты, а окно выходит на залитую солнцем гравийную стоянку. Он закрыл их и, сев обратно на кровать, залез в тумбочку, откуда вынул Библию Гедеона. Наскоро пролистал, но никаких ответов в ней не обнаружил.

Ридер отложил книгу и сделал обязательный звонок Конни, и та задавала ему вопросы, на которые у него также не было ответов. Он представлял, как она сидит в кресле в гостиной, подогнув одну ногу под себя и прижимая телефон к уху, представлял чистый запах ее кожи и волос. Он закрыл глаза и перестал понимать в темноте, что было на самом деле, а что нет. Когда он открыл их снова, лучше не стало.

– Просто поговори со мной, – попросил он Конни. – Я хочу слышать твой голос.

Наступила долгая пауза – он слышал, как она проглотила комок в горле, – и лишь затем продолжила. Она говорила по-английски и по-испански. Рассказала о том, как ездила утром в супермаркет за мясом, чтобы приготовить жаркое, когда он вернется. Рассказала о забавных проделках кота. Рассказала, что ни одна женщина в мире никогда не любила мужчину так сильно, как она его, даже Клеопатра не любила так Антония.

Потом он сказал, что любит ее, прежде чем попрощаться.

– Я тоже люблю тебя, – ответила она.

Он помедлил.

– Джон?

– Все нормально. – И повторил: – Я правда тебя люблю.

– И я тебя, старичок, – сказала она.

Он повесил трубку.

Солнце встало и плыло по небу на высоких белых облаках, а Тревису виделись сны. Не красные реки, не озера крови. Не мать или старые песни, не дождь, стучащий по стене, не мимоза во дворе. Не отец. Не сарай за домом и не самолеты, жужжавшие над головой, не жуки и не мухи или что-то в этом роде.

Вместо этого снились мальчик и женщина.

В этом сне они стояли, держась за руки, на буром травянистом склоне перед их домом. В пурпурном небе над ними мерцали звезды.

– Там свет, – сказала женщина, кивая на звезды. – Врата Света. Разве они не прекрасны? Разве не великолепны?

Стоя ниже склона и глядя на дом, женщину с мальчиком и на небо, он увидел, что звезды стали угасать, точно свежие раны, которые исцелялись на глазах. Врата смыкались, одни за другими. А затем увидел себя, высокого и одинокого Тревиса, увидел издалека, сверху, будто его взгляд был взглядом Бога, видевшим, как мал он был на самом деле, там, у подножия холма, где ждал, пока мальчик с матерью к нему присоединятся. Он знал, ему нужно было лишь протянуть руку, и они подойдут.

«Скорее, – думал он во сне, – пока ворота не закрылись, пока свет не погас».

Он протянул руку.

И проснулся.

В окно кемпера сочился слабый янтарный свет.

«Тс-с, – прошептала Рю, прижимавшаяся к нему телом. – Тс-с. Это просто дурной сон. Спи дальше».

На подушке, где она плакала, виднелись красные пятна.

Он закрыл лицо руками и подумал о матери, о своем видении, о мираже. О дымке, за которой все эти годы гнался от горизонта к горизонту. Проливал кровь, стремясь за нею. И все же сон этот казался таким же реальным, как сам мотель Гаскин, как их фермерский дом – место, где он мог найти убежище и цель. И, может быть, любовь? Что значила любовь для Тревиса, кроме резких раскатов смеха и взгляда ненависти над сигаретой в руке с острыми красными ногтями? Но он понимал: все это было не важно. Прошлое мертво. И настоящее – тоже. Важны только все эти бесконечные годы, что простирались перед ним, как мили шоссе, что он оставил позади. Он сам стал миражом.

Рука в его руке сомкнулась вокруг его пальцев. Вот что точно настоящее.

Рука мальчика. Рука Аннабель. Жизнь, которую ему никогда не было дано жить, обрела плоть в них.

Рю заворочалась рядом, застонала. Никак не могла успокоиться.

«Но их больше нет, – подумал он. – Я больше не могу быть с ними рядом».

Он протянул руку в пустоту кемпера, разомкнул пальцы.

И вспомнил свой сон.

Увидел, как мальчик тянет руку к нему.

«Нет, – решил он. – Нет. С этим покончено».

Проснувшись, Ридер с внезапным ужасом понял, что его жизнь превратилась в круглую черную дыру, уводящую в никуда. Он забыл, кем был, где и почему. Ему виделась лишь темная линия, что неровной нитью прошивала зашпаклеванный потолок. Линия одновременно двигалась и была неподвижна. Она начиналась у окна, тянулась по стене и, пересекая потолок, опускалась по противоположной стене, чтобы исчезнуть за дверью. Дверью спальни. Его спальни. Он слышал мягкий храп лежащей рядом жены и вспомнил. Все вспомнил. Черную волну потери, что его сломила и вынесла, хватавшего ртом воздух, на берег сознательности.

Ребенка больше не было.

Они его потеряли.

Быстрый взгляд на часы у кровати: три пополудни.

Нераспечатанный пузырек с выписанным транквилизатором, стакан воды у Конни на столе.

Он сел на край кровати и принялся наблюдать за черной линией, как она двигалась и не двигалась по потолку. Муравьи. Целый их караван. Массовый исход. Откуда-то из-за окон, они направлялись то ли в коридор за дверью спальни, то ли в какое-то теплое место на чердаке, а может, и к свежей воде в ванной.

Он встал, надел одежду, которую приготовил, чтобы пойти завтра на работу, и вышел в коридор. На работу он, конечно, не пошел. Он не ходил уже несколько дней. Он стоял в коридоре босиком и следил за муравьиной линией, которая тянулась грубой диагональю по стене и скрывалась за старым фамильным портретом. Его собственное лицо отразилось в стекле: он еще на двадцать лет моложе, и морщин не так много, первые только-только появляются. За стеклом, в выцветших тонах сепии – его мать и отец, и он сидит перед ними с двумя своими братьями, оба старшие, оба погибли на войне, и портрет висит на стене между ванной и…

комнатой Эми

…детской.

Он взял с высокой полки шкафа в коридоре баллончик с ядовитым аэрозолем. Затем, направившись к детской, заметил на стеклянной поверхности семейного портрета единственное черное пятнышко, которое ползло по щеке матери. Он поднял большой палец, чтобы раздавить нарушителя, но увидел, что на портрете на самом деле были не его мать с отцом, а он сам с женой и дочерью, которой не суждено было вырасти.