В долине солнца - Дэвидсон Энди

«Теперь его нет», – думает Руби. Он исчез менее чем через год после Борго. Она тогда проснулась на закате одна в номере дорогого отеля в горах Озарк. А рядом на подушке – завернутый в белую простыню жестокий подарок на прощание – труп мальчика, лет пяти-шести, не более, с перерезанным горлом. Обескровленный, похолодевший. Прощальная насмешка.

Лишь кровь делает нас настоящими.

Она сбрасывает одеяло – найденное в мусорном баке накануне – и бредет среди осыпающихся могил в густеющей тьме. В ее теле нет тепла, несмотря на вечерний зной, и она идет в куртке, сунув руки в карманы. Стряхивает с себя остатки дневного сна. Перед склепами горят поминальные свечи, капая воском на выцветший мрамор. Она представляет себе лежащие внутри кости – мирно покоящиеся на полках, где о них заботятся. Где-то на этом кладбище, знает она, находится могила человека, который фотографировал проституток и выцарапывал им лица. Она не помнит его имени. Она опускает глаза на свои руки и видит первые слабые трещины у себя на перепонках между пальцами: ее уже царапала собственная чудовищная кровь. Она не кормилась с тех пор, как покинула Миссисипи. После того дальнобойщика. На вкус он оказался противный. С тех пор она не была…

настоящей

…голодной.

Она огибает угол и видит группу ребятишек – двух мальчиков и девочку. У мальчиков – длинные неопрятные волосы и бороды, девочка – полуголая и вся в синяках. Они теснятся на узкой тропинке между двумя склепами. Они связывают друг другу руки резиновыми трубками и втыкают в кожу иголки. Над ними высится огромный ангел из белого мрамора, расправив крылья и скрывая их в своей вытянутой тени. Головы у ангела нет.

Она отводит глаза, испытывая отвращение от их запаха – от вони нужды.

Она перелезает через стену и идет по Эрсулайнс-авеню, потом по Шартр. Медленно обходит по кругу Джексон-сквер, где медиумы разбили палатки со своими столами, хрустальными шарами и картами Таро. Она задерживается там, где белобородый старик играет на стеклянных чашах с водой. На его столе горят свечи, озаряя чаши медово-золотистым сиянием. Ей нравится его музыка – высокая, изящная. Ее звучание напоминает ей о чем-то неопределимом – о женском голосе, возможно, принадлежавшем ее матери. Как бы то ни было, это человеческое ощущение, а большинство всего человеческого ее покинуло.

Как и он.

Хотя он человеком не был, ее бледный, но да – он тоже ее покинул.

Она поворачивается спиной к сердцу Французского квартала и замечает дверь лавки. У нее в руках сигарета, на ней – грязные, потрепанные джинсы и футболка Led Zeppelin под джинсовой курткой. Здесь не потребуется много времени, чтобы кто-то – какой-нибудь студент, бармен, уличный музыкант с трубой – предложил ей закурить. Сегодня это пианист в фетровой шляпе, который собирался на концерт в баре, где он играет где-то в углу, пока посетители ждут своих столиков. От него пахнет дешевым одеколоном. Когда он предлагает ей огонь, она берется пальцами за его запястье. Ее желудок качается, как барка в беспокойном море. Кровь приливает. Сердце колотится. Но она все же мешкает.

«Я брожу по городу, как крыса в стенах, – думает она. – Как паук в самом темном углу».

Души странствующих по барам и кабакам перед рассветом – потеряны и забыты. Никто по ним не скучает.

«Я съела однажды священника в Саванне, Джорджия, – вспоминает она. – На Рождество 1954 года. Заманила его к реке, подальше от его Библии и Бога. Прикоснулась к нему, и он узрел во мне вечную истину».

Теперь она смотрит в тусклые карие глаза пианиста, на его светлый загривок, откуда она будет пить, на горящую спичку у него между пальцев. Вспоминает лицо мальчика, которого ее бледный оставил на подушке в горном отеле, и остекленевшие глаза того же цвета, что и у пианиста, и такие же рассеянные. Так странно вспоминать это сейчас – ведь с тех пор минуло столько лет. Она слышит голос бледного – «Любовь не наш удел, Руби, только кровь» – и позволяет пианисту убрать руку. Он отступает, но не достает пяткой черной туфли до края тротуара и заваливается назад. Роняет горящую спичку и, шикнув от боли, облизывает большой палец, после чего уходит по улице, медленно вспоминая, что у него выступление в каком-то ресторане и ему необходимо туда явиться.

Она прислоняется к кованому забору, ограждающему задний двор собора Святого Людовика – там, где возвышается высокая статуя Христа с распростертыми объятиями, – когда мимо проносятся парень с девушкой. Девушка бежит быстрее, стараясь оставаться впереди. Рю чует мускусный запах, который они оставляют после себя. Он – солдат в военной форме, девушка – в короткой синей юбке. Без сомнения, он пишет ей письма, а она на них не отвечает. Девушке лет восемнадцать-девятнадцать. В полуквартале, на углу Сент-Энн-стрит, девушка оборачивается и кладет ладонь ему на грудь, останавливая его. Там, на потрескавшемся тротуаре, разыгрывается ссора. По брусчатке тянутся их длинные тени.

Час уже поздний, и Французский квартал опустел – только несколько полуночников бродят по улицам в теплых кругах света фонарей.

Ссора становится все громче.

Девушка выплескивает оскорбление.

Затем раздается треск пощечины, когда рука солдата ударяется о мягкую плоть.

Рю чувствует, как у нее самой учащается пульс, глубоко внутри пробуждается инстинкт. Охотника. Убийцы. Ужаса. Она чувствует боль в зубах и в носовых пазухах – почти как чувствовала ниже живота, когда была человеком и ей было семнадцать, боль и жажду чего-то глубинного. Она начинает разом воспринимать все вокруг. Чувствует землю между кусками брусчатки, зеленую траву, прорастающую из трещин, соленую примесь в воздухе, запах болот и рептильную вонь склизких аллигаторов на расстоянии во множество миль.

Девушка бежит. Спотыкается о брусчатку, затем наклоняется и сбрасывает каблуки – сначала один, потом второй. Бежит дальше, прижимая туфли к груди. Неровно, неуверенно, сама не зная, куда, лишь бы прочь от того, что сзади. Под железными балконами, мимо темных галерей с закрытыми ставнями.

Сперва солдат не гонится за ней, а становится вполоборота и чешет голову, будто не зная, что делать. Затем вдруг пробивает ботинком хрупкую стеклянную дверь какой-то лавки. И только потом – устремляется вслед.

Рю считает до десяти, после чего отступает от забора и направляется за ним.

Боль распространяется на челюсти и десны, спускается по шее, проникает в живот. Сердце же теперь стучит в груди, точно трепещущая крыльями бешеная птица. Она идет быстро, нервы напряжены. Слышит шаги солдата, девичий голос. Слышит отдаленный грохот мусоровоза на улице, легкий стук лошадиных копыт. И все еще чувствует их дух – точно соленой пуповиной протянувшийся между парнем и девушкой, – но он слабеет, смешивается со множеством мерзких запахов города. Плесени, мочи, дерьма, выпивки и блевотины. Лошадей, жира, уксуса и ресторанных отходов. Влажных камней. Розмарина. Машинного масла. Но их запах слабеет. Она сворачивает на боковую улицу и быстро минует двор с высокими стенами, где за железными шипами и разбитыми панелями из цветного стекла видны верхушки бананов. Она сворачивает на Дофин-стрит, откуда – влево до Канал-стрит и вправо к Эспланейд – тянутся искривленные домишки, стоявшие до того, как появилась сама страна. Они безмолвны и погружены в темноту. А парня с девушкой уже не слышно.

Она чувствует: горячая волна накатывает, готовая прорваться наружу.

Она их теряет.

Посреди улицы закрывает глаза и делает глубокий вдох.

Один раз, два, три.

Из переулка между белым решетчатым забором и ближайшим домом по асфальту выкатывается стеклянная бутылка.

Она оглядывается вокруг. Широкая улица влажная и пустая.

Снова звук: тихий, мягкий вздох удовольствия, и что-то шуршит за забором. Она медленно подходит. Всматривается за угол.

Солдат прижимает девушку к грубой кирпичной стене дома, его форменные брюки спущены до лодыжек, ее ноги обвивают его талию. Он держит ее за зад и тихо входит в нее, а ее лицо тесно прижимается к его плечу с пылким наслаждением. Она тяжело дышит, обвивая руками его шею. Ее пальцы выгибаются, впиваясь в оливковую ткань его воротника, в его загорелую кожу. Рю замечает, что ее босые подошвы черны от пробежки по грязным улицам. Туфли девушки лежат на брусчатке.