Расскажу тебе о Севере - Юрий Николаевич Тепляков
Океан, наверное, и сам догадался, что поступил слишком жестоко. Скоро ветер вспахал ледяное поле, и открылась вода. А потом из туманной шапки Шелагского выплыл пароход. Он дошел до нашего домика и остановился на рейде, разбросав как якоря длинные зыбкие огни.
И сразу же возле борта повисли две баржонки.
Потом покачались на свинцовой воде, как бы разминаясь, и побежали к берегу. Они шли быстро, раздвигая тупым носом волны, словно это были кусты. Стук мотора все ближе и ближе. Наконец баржа ткнулась днищем в берег, матрос в черном бушлате и серых огромных рукавицах закричал: «Привет!» И, не дожидаясь ответа, позвал: «Кто тут начальник? Давай на борт. К капитану».
Мы и не заметили, как на берег полетел последний ящик. Баржа теперь, всплыв, терлась о гальку и гудела как пустая банка. На корме хлопнул выстрел, другой — это заработал мотор. И снова, раздвигая волны словно кусты, тупоносая пошла к кораблю.
Эта ночь была не для нас. В эту ночь челноками сновали тупоносые баржи: пароход — берег, берег — пароход, пароход — берег. А мы как заведенные хватали белевшие в темноте ящики и тащили их подальше от воды.
«Дальше, быстрей!» — подгоняло нас собственное сердце.
«Дальше, быстрей!» — подгоняли мы друг друга.
«Дальше, быстрей!» — торопил нас океан.
И только Боря Викторов, выплывая на очередной барже из темноты, кричал:
— Отлично, ребята. Зюйд-вест!
О, зюйд-вест! Ты тогда был нашим лучшим другом. И хотелось запросто хлопнуть тебя по плечу и сказать:
— Спасибо, старина, выручил.
А потом наступила другая ночь. Баржи все шли и шли, будто их было не две, а двадцать, и все они вертелись в заколдованном круге между пароходом и берегом. Мы в темноте видели только белую гряду ящиков и полоску прибойной черты. Когда же прожектор «Комсомольца», разрезая ночь, хлестал нас по лицам, минут пять приходилось лазить по сыпучей звонкой гальке вслепую, натыкаться друг на друга и слышать отчаянный крик Бориса Викторова:
— Давай, ребята! Будем живы, не помрем...
Боря эту ночь с нами. Он не мог уйти, хоть его и звали на корабль что-то там проверять. Но он только отмахивался и говорил матросу:
— Потом, следующим рейсом.
Но и потом он таскал белые ящики и ругался на всех виртуозно и весело. И никто не обижался, потому что все видели, как он хватал самые тяжелые ящики и кричал:
— Вот подлецы, наверно, камней наложили.
А ему отвечали из темноты:
— Путаешь, Боря, это коньяк.
— Коньяк,— сразу подхватил шутку Боря, — что-то маловато, украли, черти, половину.
И тащил ящик к прибойной черте, согнувшись и цепляясь свободной рукой за сыпучую гальку.
А когда рассвело, я заметил, что Борька сейчас похож на стивенсоновского капитана: голубые брюки, черные сапоги с желтыми отворотами, меховая куртка и белая, пушистая шапка. И только чудесная утренняя улыбка после бессонных ночей говорила всем нам, что он русский, русский до самого кончика своего курносого носа. И весел, и упрям как черт. И каждый из нас до сих пор не знает, смог бы работать вторую ночь, если бы не было рядом Борькиной белой шапки, Борькиных шуток и Борькиного упрямства и вот этой утренней улыбки.
А потом все-таки пришла последняя баржа. И матрос вместо белых ящиков кинул на берег рукавицу.
— Прощайте, полярнички! С вами в расчете. До весны.
И каждый из нас крепко пожал ему руку. А матрос сказал Борису: .
— Пойдем, тебя капитан ждет, бумаги подпишешь.
— Ага, сейчас,— ответил Борис и предложил мне: — Хочешь вместе? Увидишь капитана, который боится льдов, как мышь кошку.
— Хорошо вам здесь, на берегу — обиделся матрос.
— Может, поменяемся? — улыбнулся Борис.
— Нет, благодарю.
— Ну, тогда пошли.
И мы поплыли к пароходу. А океан уже снова прислал льды. И баржа теперь лавировала меж белых островков, как лыжник на крутом и извилистом спуске.
Капитан встретил хмуро и невесело. Видно, тоже не спал эти ночи. Даже и сейчас, разговаривая с нами, косился в океан, где матово поблескивали ледяные поля.
— Вот видите. Опять идут.
— А что же? Веревкой их к полюсу не привяжешь.
— Это точно, — вздохнул капитан. Вот бумаги на груз. Вроде все выбросили.
— Нет, не все, капитан.
— Чего-нибудь не хватает?
— Скажите, капитан, вам в Ленинграде не передавали для нас... елку. Знаете, такую зеленую, и чтобы пахла, как живая.
Капитан искренне удивился:
— Нет, не помню.
— Опять забыли. Третий раз просим — и все впустую. Для них это, конечно, мелочь.
Борис сразу расстроился, закурил и, не глядя, подписал какие-то бумаги. Потом наскоро поблагодарил капитана и, шаркая по палубе, прошел к борту, где качалась баржа. Вслед за ним поплелся и я. Я тоже расстроился, будто вместе с полярниками три года ждал елку, которая пахнет, как живая. Мы уже были у штормтрапа, когда капитан крикнул:
— Викторов, одну минуточку.
Оглянулись оба… Капитан подошел к Борису, покрутил пуговицу на его куртке, — я заметил, что он годится нам с Борисом в отцы,— и сказал:
— Хочешь, я дам манильский канат?
Борис только вытаращил глаза, а капитан, уже догадавшись, что тот ровным счетом ничего не понимает, закричал:
— Боцман, принеси манильский канат.
— Так вот, из этой шутки можно сплести отличную елку. Верь старику, сам крутил в тропиках.— И капитан, растрепав канат, начал показывать, как это делается.
— Капитан — подошел вахтенный штурман — ветер меняется, норд-ост. Льды близко.
— Сейчас, сейчас, — не поднимая головы, ответил капитан и снова к Борису: — Ну вот, видишь, как просто.
А Борька только повторял:
— Спасибо, спасибо — и улыбался, как тогда, утром.
— Боцман, — вновь крикнул капитан — где эта?
— Эта? — почему-то переспросил боцман и сам себе сразу ответил: — Здесь! — Он протянул какой-то сверток.
— Викторов, — сказал капитан, — тебя, кажется, Борькой зовут? Так вот «эта» полярникам твоим к елочке. На Новый год вспомните про мышей, которые
