Царь и Бог. Петр Великий и его утопия - Яков Аркадьевич Гордин
В несколько модифицированном виде эту формулу можно приложить и к Алексею. Вряд ли он изначально ощущал себя политической фигурой, противостоящей деятельности грозного отца. Но именно особенность культурно-социального, культурно-психологического облика, точнее – внутреннего мира, выдвинула его на эту смертельно опасную позицию.
Двух этих столь разных по возрасту, стилю жизни, роду деятельности исторических персонажей – царевич Алексей Петрович, наследник российского престола, и Борис Петрович Шереметев, боярин из могучего боярского рода, имевшего общего с Романовым предка, сын и внук военачальников, воевавший всю свою взрослую жизнь, – роднило, как ни странно, ощущение острой тревоги за свою безопасность и человеческое достоинство. Царевич жил с этим ощущением последние десять из своих двадцати восьми лет, а Шереметев – последние двадцать из шестидесяти шести.
Ощущение это в заостренном виде выразил Алексей в разговоре с князем Василием Владимировичем Долгоруким: «Я всегда как на плахе».
Как и Алексей с определенного момента, фельдмаршал испытывал почти патологические приступы страха при малейшем неудовольствии Петра.
Заозерский констатирует на основании анализа переписки Шереметева: «Страх вызвать необдуманным шагом гнев Петра становится особенно в последние годы жизни как будто доминирующим его настроением: запрос: „нет ли на меня вящего гнева его величества“ получили от него по разным поводам и Макаров, и Брюс, и Апраксин, и Меншиков»[173].
В 1716 году разгневанный действиями Бориса Петровича царь перестал писать ему, отдавая приказы через третьих лиц.
И Шереметев в отчаянии обратился к кабинет-секретарю Петра Макарову: «Пожалуй, государь мой, уведомь меня, нет ли вящего на меня гневу его величества, а я от печали своей – уже одна нога моя в гробу стоит и болезнь моя умножается… А я признаю со всего на себя вящего гнева, ибо не имею ни единый литеры к себе от его величества и по чужим указам управляю, а не управлять не смею».
Мы помним, как после недовольства, выраженного Петром по поводу рекрутов, присланных Алексеем, царевич в ужасе бросился просить заступничества у Екатерины.
Получив выговор от царя, Шереметев ищет защиты у Меншикова, которого в душе безусловно презирал: «Боже сохрани, чтобы от такого гневу не постигла меня вящая болезнь и не убил бы меня паралиж, понеже вам, моему благодетелю и брату, слабость в здоровье моем известна… Прошу вашу светлость, яко присного моего благодетеля, не остави меня в такой печали и болезни».
Состояние тревоги, в котором постоянно находился фельдмаршал, командующий русской армией, заставляло его угадывать настроение и фигур не столь опасных, как царь. Еще в 1705 году он писал своему другу, человеку близкому к нему по социальному статусу, ведавшему всеми иностранными делами государства, – Федору Алексеевичу Головину: «Александр Данилович был у меня в Витепску, и, по-видимому, ничего ему противно не явилось, о чем больше Бог будет ведать…»
Один из первых по своему происхождению и популярности людей государства радуется, что Меншиков, кажется, остался доволен визитом, что ничем он его не прогневал. Хотя дальше Борис Петрович и выражает сомнения в благосклонности светлейшего.
Заозерский предполагает, что таланты Меншикова, доверие к нему царя, княжеский титул, полученный им от австрийского императора, – все это должно было снять у таких персон, как Шереметев, чувство унижения от признания вчерашнего простолюдина «благодетелем и братом». Большие сомнения…
Петр не любил Шереметева. Известен случай, когда перед отъездом в Европу с Великим посольством молодой царь спросил значительных персон – кого «оставить на хозяйстве», и назвавший имя Шереметева получил затрещину…
Высокие посты Бориса Петровича были в значительной степени уступкой тем, для кого «Шереметев благородный» был представителем «высокой породы», хранителем лучших традиций великих московских воевод в новой армии.
Шереметев был популярен. Куракин вспоминал, что когда Петр однажды спросил солдат – кого бы они хотели иметь своим командующим, то они дружно назвали Шереметева.
Внимательный и осведомленный Чарльз Уитворт в донесении от 17 сентября 1708 года охарактеризовал Шереметева как «человека несомненной личной храбрости» и при этом «чрезвычайно любимого солдатами».
Печальный парадокс заключался в том, что Шереметев знал о своей популярности и это усугубляло его тревогу.
Это, опять-таки, напоминает ситуацию Алексея, знавшего о любви к нему простого народа и, скорее всего, догадывавшегося об опасности этой любви.
Фельдмаршал пережил царевича на полгода. И того и другого мучала усталость от того стиля жизни, который им навязывал царь.
Уже в 1711 году он писал расположенному к нему генерал-адмиралу Апраксину: «Боже мой и творче! Избави нас от напасти и дай хотя мало покойно пожить на сем свете, хотя и немного пожить!»
В 1712 году он просил Петра отпустить его на покой, мечтая постричься в монахи и доживать в Киево-Печерской лавре.
Это сильно напоминает печальную усталость Алексея последних лет, готового отказаться от власти и поселиться с обожаемой Ефросиньей в сельском своем имении.
В ответ Петр директивно женил 61-летнего больного Бориса Петровича на молодой вдове Анне Петровне Нарышкиной, урожденной Салтыковой. Это было похоже на издевательство. И хотя за без малого семь лет этого брака родилось пятеро детей, вряд ли Шереметев мечтал о такой старости, находясь на активной службе до последних месяцев.
Петр не доверял Шереметеву и в критические моменты демонстрировал это вполне оскорбительным для фельдмаршала образом.
В 1706 году Шереметев с несколькими полками был направлен на подавление восстания в Астрахани. Это был уже второй за несколько месяцев астраханский мятеж, грозивший распространиться на все Нижнее Поволжье. То, что ликвидацию грозной для воюющего государства опасности Петр поручил опытному и авторитетному военачальнику, было естественно. Но фельдмаршала по царскому приказу сопровождал гвардии сержант Михайло Щепотев.
Щепотев получил слабоограниченные полномочия. В наказе, составленном царем, фельдмаршалу говорилось: «Что он (Щепотев. – Я. Г.) вам будет доносить, извольте чинить». А гвардии сержанту дано было право «смотреть, чтоб все по указу исправлено было, и буде за какими своими прихотями не станут делать или станут, да медленно – говорить, а буде не послушают, сказать, что о том писать будешь ко мне».
Это был вариант комиссара при военспеце. Гвардии сержант чувствовал себя ничуть не ниже фельдмаршала. Он мог принять депутацию мятежников, не поставив в известность командующего. Он стал издавать подобие указов.
В отчаянии, с полным сознанием своего унижения, Шереметев писал Головину: «…и он, Михайло, говорил во весь народ, что прислан за мною смотреть и что станет доносить, чтоб я во всем его слушал. И я не знаю,
