Тюрьма и другие радости жизни. Очерки и стихи - Алексей Валентинович Улюкаев
Главное, что отличает рутинеров от нормализаторов, это то, что первые совершенно не беспокоятся о своей посттюремной жизни, социальной адаптации, трудоустройстве, установлении каких-то общественных связей. Для них это как бы загробная жизнь, в которую можно верить или не верить, но практического значения эта вера или безверие не имеет. Это, по сути, зеркально позиции Бродского (с которой я спорю в первой части данного эссе), что «тюрьма — это действительно потусторонняя жизнь». Нормализаторы же, напротив, всю свою тюремную стратегию выстраивают как подготовку к скорейшему освобождению и социальной адаптации после него. Рутинеры могут работать или не работать, соблюдать нормы ПВР или не соблюдать. Нормализаторы всегда работают (и стараются делать это как можно лучше) и всегда соблюдают. Рутинеры чаще вступают в конфликты с администрацией колонии, нормализаторы всячески стараются избегать их (не всегда, конечно, получается).
Из всего сказанного должно быть понятно, что автор этих строк был законченным нормализатором. Все мои мысли и чаяния были там, где моя семья, где мои идеи и замыслы. Муки мои были связаны с чувством вины перед детьми, женой, родителями, что оставил их без поддержки перед лицом безжалостной судьбы. Гораздо больше, чем скудость тюремного рациона, чем холод в бараке, чем общая убогость тюремного быта, мучило и язвило то, что пошли прахом те начинания, на которые я потратил несколько десятилетий своей жизни.
Каналами, соединявшими меня с «моим» миром, или, если можно так выразиться, скрепами (sic!) были телефонные и эпистолярные коммуникации. Раз в день можно было добраться до телефонного переговорного пункта, который располагался в так называемой дежурной части жилой зоны (в зековском просторечии — вагон), что было весьма удобно с точки зрения контроля разговором зеков.
На каждый телефонный звонок надо было испросить и получить письменное разрешение начальника колонии. Для этого пишется заявление на высочайшее имя с просьбой разрешить разговор с таким-то абонентом (номер телефона, ФИО, степень родства) на русском языке, длительностью не более 15 минут. Обычно разрешение дается, хотя иной раз приходится порядочно подождать. Разговоры зеков выборочно прослушиваются. Мои прослушивались всегда. Но с какого-то момента перестаешь это замечать. Не важно, что тебя слушает кто-то посторонний, важно, что ты слышишь любимые голоса и за 15 минут напитываешься жизнью на следующие 1425 минут мертвечины. Поскольку в моей ИК-1, в силу крайней изношенности электрических сетей, вполне обыденным явлением бывал «конец света», длительность которого доходила до недели и даже больше, возможность говорить и слышать также часто и надолго прекращалась. И это были ужасные периоды торжества мертвечины.
Письма. Все-таки слава богу и самому гуманному советскому суду, сидим с правом переписки. Разрешены и бумажные, и электронные (через специальный сайт ФСИН-письмо) письма. Бумажные — в любом количестве, любого объема и в любой адрес. Электронные — лишь как ответ на полученное Э-письмо с заранее оплаченным его автором ответом объемом в одну страницу. Стоило это удовольствие 300 рублей (150 туда, 150 — обратно). Понятно, что вся переписка ведется через официального цензора, состоящего в штате колонии. За свои пять зарешеченных лет получил и отправил несколько тысяч писем, в основном, конечно, электронных. ФСИН-письмо работает не везде. В СИЗО «Матросская Тишина» и в тверской ИК-1 работает. А вот в тюремной больничке в Торжке, где я отвалялся с артрозом и тромбозом два месяца — нет. Понятно, что ФСИН-письмо такой же заложник изношенности электрических сетей, как и телефонная связь.
Бумажные письма хороши тем, что не имеют лимитов по объему. У меня был корреспондент, который присылал мне целые распечатанные из интернета книги. Так в мой личной тюремной библиотечке оказались Арсений Тарковский, Георгий Иванов, Владислав Ходасевич, Владимир Шаров, Михаил Айзенберг, Дмитрий Галковский, Павел Улитин и другие. Цензура смотрела на это вполне благосклонно. В то же время передать в колонию книжку для зека или даже для тюремной библиотеки очень трудно. Администрация, видимо, воспринимает официально изданные книги как книги, то есть опасные и подлежащие особо тщательному надзору и контролю предметы. А содержимое письма — как индивидуальный текст, такой тщательности не требующий.
Переписка — это, конечно, самая действенная из возможных скреп.
Моя переписка с дочерью (от ее семи до двенадцати) заслуживает, я думаю, публикации. И я ее готовлю. В ней рисунки и стишки, гэги и мемы, взаимные поздравления и жалобы, и ощущение того, что все нормально: папа в командировке, вот-вот вернется, обсуждаем разные забавные семейные и школьные ситуации. А главное в ней — иллюзия постоянного, или почти постоянного присутствия папы: он здесь, он с нами, только на минуточку вышел и тут же вернется. Опять затянулось. Но ничего: вот-вот, вот-вот…
А на самом деле нет, все не так, не как раньше, не нормально. И, только выйдя из тюрьмы, я узнаю, что жена моя и дети создавали для меня специально этот мирок: ты-здесь-с-нами-ничего-не-изменилось. А на самом деле дочь целый год ночами просыпалась и плакала, и не давала поменять наволочку подушки (папой пахнет!). А у сына (он чуть постарше: моя тюрьма пала на его 12–17 лет) были серьезные конфликты в школе. И школу пришлось поменять, да и страну тоже. Фактически там и тогда (в тюрьме) — правила иллюзия. Потом, после УДО — иллюзия рухнула. Понимание того, что пришлось пережить из-за меня жене и детям и как это их изменило, пришло — и оказалось почти непосильным. Но это потом. А до того эта нормализация позволила мне выжить, отогнала самые черные мысли. Считаю, что жена моя была права: ложь во спасение привела к спасению. Конечно, потом была очень непростая адаптация, и примерить отработавшую свое иллюзию с неожиданно открывшейся реальностью было непросто. Да и сейчас еще непросто и дальше будет непросто, но это все-таки в области жизни, а не смерти.
Отдельный случай — переписка с иными, посторонними людьми, как правило, вовсе не знакомыми. Тут иллюзией нормальности является как бы участие в как бы общественном обсуждении животрепещущих проблем. И в этом смысле всё опять-таки вроде бы как раньше, вроде бы нормально. И ты как бы участник социальных дискуссий, социального процесса, от мнения которого что-то зависит. И это, конечно, очень поддерживает.
Конечно, мощным механизмом нормализации тюремной жизни стала для меня работа в библиотеке. То есть там я жил как бы в обществе не белых или черных туземцев уэллсовского острова Рэмполь, а с детства любимых Паганеля, Атоса, графа Монте-Кристо, Оцеолы, с юности — Безухова, Болконского, Левина. Идешь в строю по пятеро других, упакованных в
