Корейская война 1950-1953: Неоконченное противостояние - Макс Гастингс
Двадцать пятая дивизия приняла на себя основной удар в битве на «Боулинге», как прозвали узкую долину между крутыми склонами, в которой неделю кипело танковое сражение – один из редких для этой войны случаев противостояния бронетехники, – когда коммунисты попытались прорваться. Обороняющиеся с восторженным ужасом смотрели, как блестящие бронебойные снаряды Т-34 всю ночь прошивали долину, метя в американские «Першинги». Коммунисты ломились вперед снова и снова, но каждый раз их атака разбивалась об американскую огневую мощь. К 24 августа наступление на северо-западе выдохлось. Сектор остался в руках южнокорейцев, 25-я дивизия отступила.
В северо-восточном углу Периметра южнокорейскую 3-ю дивизию теснили через Йондок к Чансадону. Десятого августа северокорейцы пробрались через горы и отрезали дорогу на юг позади южнокорейских позиций. Третью дивизию благополучно эвакуировали морем, но город Пхохан был потерян, и Уокеру приходилось растягивать ресурсы до предела, чтобы закрыть брешь в своих рубежах. На подмогу южнокорейским частям в северо-восточном секторе отрядили сформированные на скорую руку американские оперативные группы. К своему облегчению, они уже начали понимать, что силы и войска у коммунистов на этом участке почти истощились. Осторожно продвигаясь на север снова, к 20 августа они отвоевали Пхохан. Уокер уверился, что больше никаких серьезных угроз на этом направлении для него нет.
⁂
Первым впечатлением от Кореи у большинства бойцов была вонь, накатывающая волной с суши на море: человеческие фекалии и какая-то неуловимая восточная экзотика, довольно мерзкая. Пока пополнение и новые формирования спускались по сходням на пирс, по соседним сходням поднимали на транспортное судно тела раненых и погибших. Недостатка в черном юморе по поводу того, как легче всего выбраться из этой страны, не было. Пусан являл следующую картину: крытые рифленым железом перенаселенные развалюхи, уличные рынки-развалы, беженцы, военные автоколонны, нищие, проститутки, организованные банды. C начала июля большинство американских частей так часто формировали и переформировывали, забирали специалистов и пополняли призывниками, что офицеры, сержанты и рядовые почти не знали друг друга. «Едва прибыв, мы сразу поняли: происходит что-то в корне неправильное, – вспоминает лейтенант Клайд Фор из 29-й полковой боевой группы. – Мы увидели наш передовой отряд – они сидели на пристани, молчаливые, подавленные, неподвижные. Наша часть была совершенно не готова выступать. Нам говорили, что у нас будет три-четыре месяца учений на месте, прежде чем нас отправят в бой. А вместо этого нам велели распаковать оружие и приготовиться встать в строй»[93].
Когда подполковник Роберт Таплетт, командующий 3-м батальоном 5-го полка 1-й временной бригады морской пехоты, высадился 1 августа в Корее, «там творилось что-то несусветное – сплошь и рядом обезумевшие люди. Это очень неприглядная страница в истории нашей армии»[94]. Морских пехотинцев брала оторопь, когда им попадались армейские части, бросавшие на поле боя погибших и даже раненых и тем более бежавшие, даже не вступив в бой. Рассказывали об офицерах, которые сочли допустимым вернуться в Японию, и о черном батальоне 9-го пехотного, который, мягко говоря, не отличился решительностью в бою.
Когда 28 августа рядовой Джеймс Уотерс явился с двумя другими бойцами пополнения в 1-й батальон 35-го пехотного полка 25-й дивизии, командир роты сказал прямо: «Это не полицейская операция, это война. Так что лучше уясните себе сразу: вас могут убить в любую секунду»[95]. Товарищи Уотерса действительно погибли в ближайшие недели. Для семнадцатилетнего уроженца Миссури все это напряжение ночных боев, вечная неизвестность, когда и откуда нагрянет враг, оказались почти невыносимыми. Даже позвякивание коровьих колокольчиков было ему и его товарищам ненавистно, так как иногда северокорейцы использовали их для маскировки своих передвижений. Особенно тяжело становилось ближе к вечеру, когда отделение за отделением они спускались по склону холма к джипу с пайками, понимая, что приближается ночь. Куда легче было рано утром, когда они снова шли за пайками, понимая, что самые темные часы позади и они их пережили.
«Все, что я читал о Батаане, я ощутил на себе в первые же несколько часов после высадки в Пусане, – говорит сержант Джон Пирсон из 9-й пехотной дивизии. – Все были совершенно деморализованы. Нам сразу сказали, что фронт рухнул. Из поезда, на котором нас везли, мы видели, как в противоположном направлении ехали в вагонах-платформах солдаты без оружия – это отставшие от своих частей выбирались с фронта»[96]. Пирсон ужаснулся, узнав, что его зеленым новобранцам не дадут времени даже оружие пристрелять. Их вывезли за город на грузовиках, которые тут же развернулись и отправились обратно за новой партией. Пока бойцы наполняли фляжки в ручье, подъехал джип, из которого выпрыгнул разъяренный офицер и заорал: «Вы что делаете?» Это был сам Уолтон Уокер. Они ответили, что запасаются водой. «О чем вы думаете? – продолжал орать командующий 8-й армией. – Сейчас же марш вперед!»
Без всякой рекогносцировки их отправили в контратаку – отбивать отданную позицию. Они продвигались стрелковой цепью через открытые рисовые поля к высоте, удерживаемой коммунистами. Через несколько минут ранили командира батальона, бойцов косило направо и налево вражеским огнем. Но до цели они дошли. В последующие несколько дней Пирсон одинаково удивлялся огрехам американцев и некомпетентности северокорейцев: «Они просто бросали свои танки и шли на нас лоб в лоб».
Пирсону было двадцать семь, он прошел тихоокеанскую кампанию, и послевоенная армия казалась ему после этого стоячим болотом: «Мне просто тошно делалось от всей этой тишины и покоя». Когда американцы дислоцировались во Франкфурте, он женился на немецкой девушке и как раз в ночь после первого боя в Корее получил письмо, сообщающее, что она благополучно добралась до Нью-Йорка. Пирсон был сыном британских иммигрантов и живо интересовался военной историей. Дома на стене у него висела выцветающая фотография дяди Чарли, который в Первую мировую сражался в Ланкаширском стрелковом. В Корее Пирсону больно было видеть, как деградировала американская армия с 1945 года: «Все расклеилось и посыпалось». Слишком мало кадровых офицеров из Вест-Пойнта, слишком мало обученных солдат. Они уже привыкли к внезапному появлению северокорейских лазутчиков за линией фронта, к неожиданным переброскам с позиции на позицию, чтобы отражать ночные атаки коммунистов, к хронической нехватке танковой и артиллерийской поддержки с собственной стороны. Однажды утром Пирсон с благоговением наблюдал, как 1-я временная бригада морской пехоты начала свой легендарный штурм в битве за Безымянный холм. «Они уходили ротами. А возвращались на носилках взводами, – вспоминает он. – Это было невероятное зрелище, но из другой эпохи – типичная лобовая атака морской пехоты».
Той ночью в бой вступил 9-й пехотный полк. Сражаясь до самого утра, бойцы отстояли позиции и на рассвете приветствовали радостными воплями австралийские «Мустанги» P-51, прилетевшие обстреливать ракетами и поливать пулеметным огнем северокорейские траншеи. Снова и снова, когда у пехоты, отражающей атаку коммунистов, уже начинали заканчиваться патроны, в самый последний момент боеприпасы пополняли корейские носильщики, которые неутомимой муравьиной вереницей карабкались к ним по обратному склону, сгибаясь под тяжестью ящиков с патронами, притороченных к треугольной деревянной рамке – чиге. «Без корейских носильщиков мы бы сражаться в этой войне не смогли, – говорит Пирсон. – На них много жаловались, но я думаю, на Гангу Дина[97] жаловались не меньше».
Когда коммунисты вновь пошли в атаку, сержант Пирсон обходил позиции своего взвода и не успел вовремя прыгнуть в стрелковый окоп. Пуля пронзила ему бедро, срикошетила о полевую книжку и остановилась у основания позвоночника. Пирсон рухнул и, уже приготовившись умирать, подумал, как сквозь сон, о своей жене: что с ней теперь будет? Потом кто-то из бойцов дал ему глотнуть из фляжки – стало еще хуже. В полузабытьи он вытерпел мучительные рывки и тряску во время спуска вниз по склону на носилках, потом бесконечную дорогу на джипе. В медпункте санитар, который снимал с него ботинки, спросил, можно ли оставить их себе: «Вам они уже не понадобятся». Потом Пирсон впервые в жизни полетел на вертолете – в госпиталь, на операционный стол. Там над ним склонился едва стоящий на ногах от усталости забрызганный кровью хирург и сказал: «Больно не будет, дадим
