Последний шторм войны - Александр Александрович Тамоников
— Ну что, Платон, соскучился по морю? — спросил Коган, когда они уже подъезжали к Гурзуфу.
Маркин не сразу ответил, только взгляд его стал жестким и безжизненным. Такое ощущение, что человек сразу окаменел весь внутри. И душой, и телом. Даже сердце, казалось, остановилось.
— По морю скучают в детстве, потому что море — это мечта, — ответил моряк. — Для каждого оно свое, собственное. А мое море — это теперь кровь, огонь и погибшие товарищи. Мое море — женщина, выплакавшая все слезы, бьющаяся грудью о скалы, потому что на ее глазах умирали сыны. Не по морю я скучаю, я думаю теперь, смогу ли что-то сделать с памятью или это со мной теперь останется навсегда? Грязным сапогом по моей мечте прошлись, кровью запачкали.
Через два часа Маркин попросил остановить машину и вышел на дорогу. Подойдя к обочине, он стал смотреть на море, а потом указал рукой вперед и вниз.
— Видите там мыс? С него уходили последние катера с ранеными. А остатки нашего сводного батальона прикрывали их отход. Там уже никто не смотрел на звания, на должности. Кто-то из командиров крикнул, что принимает командование на себя, да только на это моряки уже не обращали внимания. С одной стороны море, с другой — фашист прет. Катера ушли, и нас сколько, уж не знаю, осталось в живых. Меньше роты, наверное. Любой другой бы ручки вверх поднял, мол, бессмысленно биться. А мы тужурки и фланельки посбрасывали и в одних тельниках, да в полный рост. Не поверите, испугались фрицы! Я точно видел, что испугались.
— Расскажите, — попросил Буторин, подойдя к моряку. — Правда, расскажите, как это было.
— Да как, — усмехнулся Маркин. — Тут трудно рассказать да словами передать. Тут такое в груди было, что не опишешь. Не в голове, а в груди. Знаешь, что умрешь. Горькая мысль, с одной стороны, а с другой — радость, восторг, что смогли прикрыть отход транспорта с ранеными, спасли товарищей, знамя части спасли. Да сам черт нам теперь не брат! Умирать? Ну мы вам сейчас, сволочи, покажем, как умеют умирать русские моряки. И на этом душевном подъеме мы и пошли, в штыки пошли. Не поверите, молча, без криков «ура» или «за Родину». Что-то другое в душе было. Мы ведь не освобождать шли уже, не спасать кого-то, мы шли умирать и захватить побольше с собой врагов. Каждый уже понимал, ощущал, что он уже умер. Такое не опишешь, не передашь словами. Скулы свело так, что рот кривило набок. Не поверите, на моих глазах в моряка, здоровенного такого, главстаршину, пуля попала, в грудь прямо… А он пошатнулся и снова идет с винтовкой наперевес. Кровь течет по тельнику, а он идет, и глаза как стеклянные. Потом еще пуля попала ему в грудь, а он не упал. Думаете, немцам не страшно было от этого? Они же видели, что на них не люди идут, а смерть полосатая. Я потом этого главстаршину видел мельком. Он лежал на немце и руками горло ему сжимал. Оба мертвые, конечно, уже…
— Вы-то как выжили? — спросил Коган, глядя мимо моряка на мыс.
— Взрывом меня оглушило и в воду сбросило. Я в себя пришел от холода, когда уже темнело. Там какой-то под берегом грот небольшой был, меня туда волной и забросило. Трясет всего: и от холода, и от контузии. Рядом два морячка на воде покачиваются, и тишина. Закончился бой, значит. Сутки я там отсиделся, немного справляться с трясучкой начал. Ну через ночь и ушел. Ясно, что в горы идти надо. Там и партизан встретил. Ну тех, кто с оружием в руках выбрался из населенных пунктов и ушел, чтобы сражаться с врагами.
— Трудно было? — Буторин достал папиросы и протянул Маркину. Виктор видел, как внимательно наблюдает за Платоном Коган, как изучает его реакцию, как пытается определить, искренен ли он. Видел и решил помочь другу, продолжая расспрашивать.
— Трудно, конечно, — снова после долгой паузы ответил Маркин. — Голодали, мерзли, а в душе только одно — не будет враг топтать нашу землю, не будет! И шли, и стреляли, и взрывали. Подкарауливали в засадах и снова били их. И били, и друзей теряли, многих теряли. А потом я попался. Глупо так, как рыба!
— В каком смысле — как рыба?
— В прямом. — Маркин бросил окурок на землю, сплюнул и растоптал его каблуком. — В сеть рыбацкую. Спеленали меня и тут же бы и кончили, как только под ватником тельник полосатый увидели. Очень нас немчура не любила — морячков черноморских. Да, как назло, офицер подвернулся какой-то. Догадался, что я не простой матрос. Тут и началось. И стращали, и к стенке ставили. А мне уж все равно было, помирать собрался. Твердил свое, как в тумане, что офицер флота российского не пойдет на службу к врагу. Ну а про полицая я вам уже рассказывал. Того, что уговорил меня согласиться, потому что немцы коварство нехорошее готовят на случай отступления из Крыма. Мол, много людей спасти можно, если их планы узнать. Тогда я и решился. Будто жизнь он в меня вдохнул, цель появилась великая, важная!
— Вы сказали, что больше не видели этого полицая, который представился как разведчик от партизан. А узнать его сможете? Или описать внешность?
— Честно говоря, я как в тумане тогда был. И от боли, и от желания умереть побыстрее. Голос помню, шепот его и глаза карие, как будто жгли они меня, насквозь прожигали. А описать? Наверное, не сумею…
Коган в местном территориальном Управлении НКВД выпросил толкового художника, и вечером, когда они обосновались с Маркиным на конспиративной квартире, Борис устроил эксперимент. В свое время, когда он работал следователем особого отдела НКВД, он использовал этот метод, и часто тот давал результат. Вот и сейчас они уселись с Маркиным за стоявший посреди комнаты круглый стол под зеленым абажуром, а художник чуть в стороне устроился в кресле, положив ногу на ногу. Он сидел так, чтобы видеть лицо моряка, его эмоции, жестикуляцию. Перед собой художник держал
