Корейская война 1950-1953: Неоконченное противостояние - Макс Гастингс
Однако мало кто сомневался в том, что американский народ с энтузиазмом воспринял выбранный президентом курс. Передовица в The New York Times 30 июня вышла под заголовком «Демократия берет свое» (Democracy Takes Its Stand). В ней Трумэна хвалили за «судьбоносный и отважный поступок» и приветствовали переосмысление американской политики на Дальнем Востоке, которая «привела к потере Китая». Уолл-стрит тут же залихорадило в военной истерии, а «нечестивый союз» Daily Worker, The Wall Street Journal и Chicago Tribune полковника Маккормика высказался против вмешательства Штатов в еще одну войну за рубежом. Однако Вашингтон и средний класс, вопреки обыкновению, дружно поддержали правительство. «Средний американец радуется, что Соединенные Штаты в кои-то веки взяли на себя смелую инициативу, – телеграфировал в Лондон британский посол Оливер Фрэнкс, – гордится тем, что они заставили Советы раскрыть карты и “ничего им с рук не спустят”. Представители практически всех оттенков политического спектра целиком и полностью поддерживают президента». Через час после объявления Трумэна о военном участии Америки конгресс 314 голосами против 4 одобрил законопроект о продлении призыва в армию. Тридцатого июня шестьюдесятью шестью голосами за (при отсутствии голосов против) в сенате была принята Программа военной помощи Корее. Подогреваемый жаром искреннего негодования первый ответ Америки на коммунистическую агрессию в Корее получил безоговорочную народную поддержку. «Я периодически жил и работал в Вашингтоне в течение двадцати лет, – писал Джозеф Харш в The Christian Science Monitor наутро после объявления о вмешательстве Америки в корейскую войну. – Никогда еще за все то время я не испытывал в этом городе такого чувства облегчения и единения, как сейчас».
⁂
Британский посланник Оливер Фрэнкс был близким другом Дина Ачесона. Они много времени проводили вместе у Ачесона в Джорджтауне или на его ферме в Сэнди-Спрингс. Если нужно было обсудить что-то совсем секретное, они разговаривали посреди поля, где в те невинные дни их никто не мог подслушать через жучка. Иногда Фрэнкс получал письма от сенаторов правого толка, возмущенных англофилией американского госсекретаря и ряда лиц в его окружении: «Забирайте своего Ачесона и своего Маршалла к себе в Англию», – писали они. К 1950 году все больше консервативных американцев были недовольны правительством, которое по-прежнему пеклось об упадочной Европе. Но европейцу в этих людях сомневаться не приходилось. Более тридцати лет спустя, оставаясь едва ли не последним из живых свидетелей, оказавшихся летом 1950 года в эпицентре событий в американской столице, Фрэнкс отметил, как необычно распорядилась судьба, что в этот исторический момент ключевые должности в правительстве Трумэна занимала именно эта плеяда: сам президент – «человек более широкого кругозора, чем могло показаться; он любил историю и много о ней читал – особенно об истории Европы и Гражданской войны в Америке; багаж знаний у него был основательный»; Ачесон – «прирожденная гордость любого университета»; Маршалл – «он все время оглядывался на большой мир, это был хладнокровный, четкий ум, предпочитавший искать решение задачи, а не изводить себя беспокойством»; Брэдли – «высокий, просто высочайший класс»; Ловетт; и рангом пониже – Джордж Кеннан, Чип Болен, Дин Раск. Больше всего Фрэнксу, конечно, импонировал госсекретарь: «Он уверился, что Соединенным Штатам судьбой предназначен единственный путь – встать во главе и направить всю свою энергию на то, чтобы руководить миром. Ему случалось бывать и раздражительным, и романтичным, и вспыльчивым. И все равно это был не человек, а стальной клинок»[53]. Для этих людей вторжение Ким Ир Сена стало переломным моментом.
Они переносились мыслями [говорил Фрэнкс] от переворота в Чехословакии в 1948 году к блокаде Западного Берлина, потом к Корее. Эти события виделись им этапами рискованной игры, которую вели Советы, чтобы в итоге двинуть свою армию через границы. Сейчас трудно вспомнить, как все содрогнулись, когда СССР захватил Чехословакию, и какие жуткие воспоминания о 1938 годе вызвал этот переворот. То самое ощущение «мы ничего не могли поделать в 38-м и, как выясняется, мы ничего не можем поделать сейчас», ощущение растерянности оттого, что не знаешь, где прорвутся русские в следующий раз. Я лично считал Корею последним звеном в цепочке событий. Я выступал за то, чтобы отразить вторжение Северной Кореи, поскольку, на мой взгляд, если армия может пересечь любую границу, когда ей заблагорассудится, значит, наступил хаос. И сейчас, оглядываясь назад, я по-прежнему готов согласиться с тем, что думал в 1950 году. Это был один из тех случаев, когда в истории сыграла свою роль личность – точнее, та самая плеяда необычайных личностей в правительстве[54].
2. Токио
Макартур узнал о вторжении Северной Кореи от дежурного офицера, позвонившего ему из штаба: «Генерал, мы получили из Сеула донесение, что северокорейцы нанесли удар силами большой численности к югу от 38-й параллели». Для старого полководца это было словно возвращение назад во времени. Как будто его отбросило в декабрь 1941 года, на Филиппины. «Жуткое ощущение ночного кошмара… в ушах снова зазвенел этот невыносимый боевой клич. Не может быть, сказал я себе. Только не это! Наверное, я сплю. Неужели все снова?»
Приказав не беспокоить его, если не будет ничего абсолютно неотложного, Верховный главнокомандующий остался наедине с собственными мыслями. Облачившись в тапочки и потрепанный халат, он принялся расхаживать взад и вперед по спальне. Вскоре из своей комнаты вышла Джин. «Я услышала, как ты тут вышагиваешь. Все хорошо?» Узнав, что случилось, она побледнела. Потом в комнату ворвался Блэки, игриво залаял, но увидел, что хозяин не обращает на него внимания, и поплелся прочь. Прибежал Артур, собираясь, как обычно, затеять шутливую возню с отцом. Джин перехватила его, сказала, что сегодня папе не до игр. Макартур обнял сына за плечи, постоял так, потом сунул руки в карманы халата и снова принялся мерить шагами комнату[55].
Когда Макартур наконец прервал свое олимпийское уединение и собрался ехать в штаб, чтобы разгребать навалившуюся на него лавину новых проблем и ответственности, его бросало из крайности в крайность. Некоторым из видевших его он показался помолодевшим лет на десять: непредвиденный поворот событий заставил мобилизоваться и вызвал прилив энергии. Невероятная перспектива того, что именно сейчас, когда его карьера, казалось, могла завершиться лишь достойным уходом, ему предстояло сыграть ведущую роль в судьбах мира, придавала ему эйфорическую торжественность, граничащую с экстазом. Поначалу он как будто не сразу понял, что действия Северной Кореи – это не просто приграничные столкновения. Даже после того, как события заставили его признать реальность, он продолжал выражать уверенность, что южнокорейская армия сумеет сдержать наступление. А пока генерал сомневался в серьезности угрозы, Джон Фостер Даллес, не разделявший убеждения Макартура в том, что войска Ли Сын Мана справятся сами, телеграфировал Ачесону: «Полагаю, если окажется, что Южная Корея не сумеет сдержать или отразить это наступление, следует задействовать силы США, даже если это грозит ответными шагами со стороны русских. Если сидеть сложа руки, пока Корея отбивается от неспровоцированного вооруженного нападения, то и до мировой войны недалеко».
Но и Макартур, осознав, пусть и не сразу, кульминационный характер разразившегося кризиса, больше не колебался. Годами он с ужасом и отвращением наблюдал, как правительство львиную долю внимания сосредоточивает на Европе. Он всегда был незыблемо уверен, что судьба Америки связана с Тихоокеанским регионом. По его словам, намерение правительства вмешаться в корейский конфликт потрясло его ничуть не меньше, чем само вторжение коммунистов. Принятое в итоге
