Корейская война 1950-1953: Неоконченное противостояние - Макс Гастингс
Примерно такие же смешанные чувства испытывали в армии противника. Обидно ли было воевавшим в китайской 23-й группе армий возвращаться домой без победы? Офицер штаба этой группы армий Ван Чжугуан отвечает не сразу:
Мы старались. Мы понимали, что продолжать войну и завоевать всю Корею будет трудно. Мы старались. Я был рад, что все закончилось. Мы просто беседовали с людьми, разъясняли ситуацию. Они были рады. Мы и не думали никогда завоевывать всю Корею. Нам говорили, что мы будем помогать корейскому народу выдворять из Кореи американцев, останавливать вторжение США. Но насколько далеко придется зайти, не уточняли[390].
Когда рассвело, бойцы на линии фронта ООН принялись вглядываться в склоны на противоположной стороне молчаливых долин, отделяющих их от китайцев. Тут и там небольшие группки смельчаков пробирались через проволоку и минные поля, с нетерпеливым любопытством разыскивая своих недавних врагов. Как они выглядят, эти странные создания, которых они видели мельком в бинокль или угадывали их тени по крикам в темноте ночных атак? Такое же любопытство одолевало противника. В низинах между позициями завязывалось неловкое общение. Китайцы предлагали вчерашним врагам пиво и бутылки рисового вина, солдаты ООН делились шоколадом и сигаретами. Некоторые китайцы демонстрировали, что рады окончанию войны не меньше, чем жители Запада. Однако вряд ли можно было назвать эти встречи братанием. Солдатами двигала не солидарность, а примерно те же чувства, которые побуждали бы землянина присмотреться поближе к прилетевшим из космоса пришельцам.
⁂
Высочайший накал эмоций в первые дни после подписания перемирия вызвало, разумеется, освобождение пленных. Коммунисты, которых вереница грузовиков везла на север к пункту обмена пленными в Пханмунджоме, спешили развеять любые иллюзии, что с ними хорошо обращались на Юге. Кто-то разрывал в клочья новую полевую форму, чтобы показать, что их одевали в лохмотья. Другие выкидывали за борт грузовика зубную пасту, шоколад, сигареты, которыми их снабжали. Самые выразительные жесты делались на последних милях перед прибытием к пункту обмена: тысячи северокорейских и китайских военнопленных вышвыривали на дорогу сорванную с себя форму и ботинки. Они предпочитали вернуться к своим соотечественникам в чем мать родила, только не оскверненными презренными капиталистическими обносками. Когда оседала поднятая грузовиками пыль, эта пустынная дорога, на несколько миль усеянная одеждой и обувью, оставалась одним из самых незабываемых образов послевоенного обмена пленными.
Но еще более запоминающимся моментом было возвращение пленных представителей вооруженных сил ООН с Севера: исхудавших, порой сломленных, подчас униженных сознанием сотрудничества с противником или, наоборот, изнуренных до предела сопротивлением. Некоторые, обливаясь слезами, шли в «Деревню свободы» – лагерь к югу от линии обмена, под аркой с надписью «Добро пожаловать домой!», где их встречала небольшая армия дознавателей, врачей и психиатров. Одни входили туда смело, другие неуверенно вступали в жизнь, реальность которой их почти научили отрицать. «Девяносто процентов из нас предпочли бы, чтобы их освободили наши, а не отпустили китайцы, – говорит рядовой первого класса Дэвид Форчун. – Позор, если это все-таки был позор, заключался именно в том, что нас отпускали»[391]. И тем не менее оказаться на свободе уже было счастьем. Во время беседы с психиатрами они без остановки ели мороженое миску за миской. Каждого осматривали, с каждым работали отдельно, определяя, готов ли он к общению с прессой или к немедленной репатриации. Посыпались первые горькие обвинения в сотрудничестве с врагом – от заключенных, которые годами копили в себе ненависть и презрение в ожидании этого момента. Другие – считавшие, что им есть в чем каяться, – бормотали объяснения и оправдания, которые будут преследовать их всю жизнь. «Средний военнопленный не был человеком, когда его освобождали, – говорит Форчун. – Он был диким животным». Форчун, как и многие другие, еще не одну неделю после освобождения продолжал терять вес, перебрал множество женщин и бутылок виски, прежде чем более или менее насытиться и смириться с жизнью.
Большинство британских пленных, выходя на свободу, демонстрировало фирменную национальную сдержанность. Полковника Фреда Карна из Глостерширского полка, который за девятнадцать месяцев одиночного заключения потерял двадцать килограммов, ликующие товарищи пронесли через всю «Деревню свободы» на руках. Но тюремное заключение не сделало его более коммуникабельным. «Еда была поганая и скукотища адская» – это все, что он сказал о пережитом. Пленных из лагеря № 5 предупредили, что о перемирии будет объявлено до того, как их оповестят об этом китайцы на ежедневной поверке. Американцы откликнулись бурным ликованием. Британцы по предварительной взаимной договоренности разошлись молча. По прибытии в «Деревню свободы» британцы проходили все медицинские осмотры в обстановке подавленных эмоций. Один из бойцов, заметив отряд китайцев, движущихся на Север, обронил с жалостью: «Ничего их там хорошего не ждет». Кого-то на первое открытое проявление эмоций неожиданно пробивали самые обыденные вещи – выданная чистая рубашка, случайно попавшаяся на глаза газета Daily Mirror. Первые настоятельные вопросы дознавателей о случаях сотрудничества или промывки мозгов были встречены молчанием. Понадобилась не одна неделя, чтобы правда стала постепенно просачиваться наружу. Самый примечательный симптом напряженных отношений между разными группами бывших заключенных проявился, когда их посадили на военный корабль, чтобы отправить домой. Некоторые сомнительные личности были высажены в Гонконге, так как было решено везти их отдельно.
В течение месяца после начала операции «Большой обмен» (Operation Big Switch) 5 августа на Север были отправлены 75 823 пленных коммуниста, в том числе 5640 китайцев. Коммунисты, в свою очередь, передали 12 773 человека, из них 3597 американцев и 7862 южнокорейца. Из пленных, находившихся в руках ООН, 22 604 человека были переправлены в демилитаризованную зону, где ими занялась Комиссия нейтральных стран по репатриации. Вернуться на родину в конце концов согласились 137 человек. Оставшиеся выбрали переселение в Южную Корею или на Тайвань. Из находившихся в руках коммунистов изначально отказались возвращаться домой 359 пленных. Десять из них – двое американцев и восемь корейцев – передумали, пока находились под опекой Комиссии по репатриации. Остальные – 325 корейцев, 21 американец и один британец – обошлись без празднеств в «Деревне свободы». К изумлению и смятению соотечественников, они предпочли присоединиться к обществу своих бывших противников и надзирателей.
В лагере демилитаризованной зоны, где под надзором индийцев содержались британский морской пехотинец Эндрю Кондрон и отказывающиеся от возвращения на родину американцы, отступникам устроили пресс-конференцию, предполагая услышать, что побудило их перейти в противоположный идеологический стан. Их решение потрясло британскую и американскую общественность. Какими же сатанинскими методами нужно обрабатывать человека, чтобы вместо возвращения в Глазго или Джерси-Сити он мечтал до конца своих дней жевать рис и ходить в унылом френче? Что подумает остальной мир о политической мотивированности и военной подготовке американцев, зная, что коммунистам удалось перевербовать двадцать одного пленного из Штатов и ни одного турка? В то нелегкое время, когда политическая уверенность Америки в себе и без того проходила суровое испытание маккартизмом, а подозрительность по поводу «внутренних врагов» только крепла, общество получило наглядное свидетельство способности коммунистов переманивать людей на свою сторону даже в бесчеловечных лагерных условиях. Посеянные в этот момент семена страха и сомнения дадут в Америке буйные всходы, которые придется выпалывать годами. Британцев влияние коммунистического плена на их собственных бойцов встревожило меньше – собственно, и перевербованных среди них оказалось пропорционально меньше, чем американцев. Однако через десять лет и по британскому самомнению будет нанесен сокрушительный удар, когда выяснится, что дипломата Джорджа Блейка, захваченного в июне 1950 года во время службы вице-консулом в Сеуле, противник успешно перевербовал за последующие три года, после чего Блейк еще долго успешно работал на Советский Союз.
В августе 1953 года Эндрю Кондрон единственный из британцев отказался от репатриации, вызвав тем самым презрение и гнев соотечественников. Как только не полоскали вечного одиночку и индивидуалиста Кондрона в прессе: намекали, что в лагере он
