Критика платонизма у Аристотеля - Алексей Федорович Лосев
Зададимся целями чисто имманентного его анализа и станем на его собственную точку зрения. Что получится? Получится, что упомянутые принципы числа Аристотель понимает чисто счетно, арифметически. Пойдем и в этом за ним, ибо ничто не может нам помешать относиться счетно-арифметически к любому предмету, который только существует на свете. Но ставши целиком на такую имманентную точку зрения, мы вдруг замечаем, что Аристотель действительно, если не возражает Платону, то во всяком случае интересно его дополняет.
Именно, пусть число есть такая структура, появляющаяся из определенного взаимоотношения каких-то двух принципов. Какие бы это принципы ни были и как бы они между собою ни относились, но уже один тот факт, что они – разные, т.е., что их – два, и что они как-то относятся один к другому, – уже этот один факт твердо обнаруживает какую-то их соизмеримость, какую-то сравнимость и, значит, счислимость.
Допустим, что эти два или несколько принципов совершенно никак не похожи друг на друга, что они совершенно никак не соизмеримы, никак и ни с какой стороны не сравнимы. Как же они могли бы тогда совокупно породить нечто целое и единичное, да еще такую целую, единичную и определенную структуру, как число? Явно, что эти два принципа, какие бы они ни были и как бы они один к другому ни относились, должны как-то отождествиться, чтобы породить нечто целое. Поэтому, можно отбросить все те нелепости, которые Аристотель возводит на платонизм, и все же найти долю истины в его возражениях.
Надо только отказаться от привычки искать у Аристотеля обязательно точного и адекватного воспроизведения и понимания платонических учений. Надо в конце концов перестать удивляться искажениям, которые допускает Аристотель. Раз навсегда установим: Аристотель совершенно не понимает Платона. Но будучи неправ трансцедентно, а равно очень часто будучи неправ и имманентно, он все же иногда бывает прав имманентно; и у него есть точки зрения, которые, будучи очищены от всякого отношения к платонизму (что только затемняет все дело), сами по себе имеют большую ценность, составляя или важное дополнение к платонизму или подчеркивание сторон, оставшихся там в тени.
Это и есть общая идея всех трех аргументов Аристотеля против Платона. Аристотель неправ, признавая только арифметические числа. Но он прав, когда утверждает, что чистая несчислимость немыслима, что о каких бы числах ни говорить, они всегда, кроме всего, еще и счислимы. Обращаясь к Платону, мы, действительно, находим, что и диалектика того же требует. Тут – то же отношение между Аристотелем и Платоном, что и в проблеме логики. Аристотель отвергает диалектику Платона и выдвигает на ее место формальную логику с «законом противоречия» в основе. Но по существу дела формальная логика, если не брать ее в ее полной и абсолютной исключительности, а брать как таковую, не только не противоречит диалектике, но, наоборот, есть один из ее диалектически необходимых и подчиненных моментов. Диалектика вся ведь стоит на одновременном принятии положений, что A есть A, и A не есть A. Первое из них есть основание формальной логики; и, значит, последняя есть только тезис в диалектике, к которому уже сама диалектика прибавляет антитезис и синтез.
c)
Установивши общую платформу Аристотелевской критики абсолютной несчислимости, попробуем установить логическое сравнение трех основных аргументов, в которых она выражена.
Первый аргумент в последнем своем основании сводится к тому, что оба принципа, входящие в структуру числа, уже составляют собою некую двойку, т.е. что они по этому самому сравнимы.
Отсюда:
· или числа действительно несчислимы, тогда несчислимы и эти два принципа между собою, и тогда все числа появятся сразу из того принципа, который определяет собою множественность вообще, т.е. из одного второго и Двоицы;
· или числа происходят подлинно из двух принципов, не из одной Двоицы, – тогда эти принципы счислимы, и возможной оказывается их последовательность.
Ясно, что этот аргумент детализирует общую идею критики в направлении взаимоотношения обоих принципов. Этих принципов – два; значит, они (а за ними и числа) счислимы. –
Второй аргумент, далее, основывается на том, что в самой Двоице наблюдается двойство, т.е., говоря вообще, множественность. Если число образуется из принципа единичности и принципа беспредельного становления, или множественности, то счислимость наблюдается не только тогда, когда берутся оба принципа, но и тогда, когда берется один второй.
Раз – множественность, «Двоица», – значит, счетность имманентно уже введена в самую структуру этого принципа. Поэтому Аристотель и утверждает, что раньше, чем мы образуем тройку, четверку и т.д., – все эти числа уже будут крыться в Двоице (так можно было бы в обобщенной форме выразить то, что Аристотель, как мы помним, выразил несколько ýже и частичнее). –
Наконец, третий аргумент вскрывает необходимость в каждом числе момента «прибавления», или момента складываемости. Если его нет, тогда нет и вообще никакого «первого», «второго», «третьего» и т.д. А если он есть (а он обязательно есть и для всякого платонизма), то и оба принципа числа и, следовательно, сами числа как-то складываемы, т.е. как-то можно перейти от одного из них к другому путем прибавления отдельных единиц.
Я думаю, что здесь Аристотель детализирует свою общую анти-Платоновскую идею в направлении констатирования счислимости в образовании отдельных чисел из двух перво-принципов.
Из этого сопоставления трех аргументов на почве объединяющей их идеи вытекает, мне кажется, с полной ясностью и их логическая связь. Числа должны быть счислимы внутри себя и друг с другом. И эта счислимость видна:
1) на взаимоотношении разных принципов их структуры,
2) на характере каждого из них или, по крайней мере, одного принципа (так как один из принципов числа вообще должен указывать на стихию его множественности),
3) на способе конструирования отдельных реальных чисел из этих принципов.
Счислимость есть, другими словами,
1) в каждом логическом моменте, входящем в понятие числа,
2) в их взаимоотношении и
3) в продукте этого взаимоотношения, или в реальном числе.
В такой яснейшей форме я мог
