Ледяной Скипетр - Алексей Велесов
Елена чувствовала, как на нее обращается внимание. Не только Арины, Данилы и леса, но чего-то более древнего и могущественного. Воздух вокруг стал плотнее, а тишина — напряженной, как перед грозой. Даже Данила, всегда державшийся уверенно, невольно напрягся, его рука скользнула к рукояти ножа.
— Сколько еще? — спросила она, когда они уже третий раз прошли мимо одного и того же пня с необычным узором, напоминающим спираль.
— Пока дуб сам не решит, готов ли ты к встрече, — ответила Арина, не оборачиваясь. — Ты видишь это дерево? — она указала на странный пень. — Оно живет уже больше века и помнит, как дуб принимал решения. Если мы в третий раз пройдем мимо него, значит, дуб не готов к нашему визиту. Тогда нам придется вернуться.
Елена почувствовала, как ее ладонь, приложенная к дереву, начала слегка пульсировать в такт сердцебиению. Она закрыла глаза, пытаясь отогнать прочь страх, отчаяние, память о вчерашнем кошмаре. Она искала внутри себя то чувство, что родилось в час немоты на берегу Волги — чувство тихого, глубокого слушания. Она отключила разум, полный ужаса, и обратилась к тому холодному, дремлющему озеру, что лежало в ее глубине.
Она не приказывала. Она просила. Умоляла.
«Помоги… — мысленно шептала она, обращаясь к той силе. — Не для разрушения. Для сохранения. Дай мне немного твоего покоя… немного твоего безвременья… чтобы остановить смерть. Не для себя. Для него».
Сначала ничего не происходило. Лишь пульсирующая боль в ее собственной раненой руке и тихий, хриплый свист дыхания Данилы. Потом, очень постепенно, она почувствовала легкое, едва заметное движение. Не взрыв, не прорыв плотины, а тонкую, холодную струйку, что потекла из самой сердцевины ее существа. Она прошла по плечу, достигла локтя и медленно, очень медленно, словно нехотя, полилась к кончикам пальцев левой руки.
Она открыла глаза.
От ее пальцев по пропитанной кровью одежде Данилы пополз иней. Не яростный, сковывающий все живое, каким он был ночью, а нежный, почти воздушный, похожий на морозные узоры на стекле в тихое зимнее утро. Он мягко обволакивал ткань, просачивался сквозь нее, касаясь обожженной плоти. Елена чувствовала под ладонью, как жар раны уступает место глубокому, проникающему холоду. Лед не резал, не жалил, не причинял новой боли. Он обнимал рану, заключал ее в хрустальный, прозрачный, идеально гладкий саркофаг. Багровое пятно перестало расползаться. Сочащаяся кровь застыла, превратившись в крошечные, алые рубины, вмурованные в толщу льда.
Она убрала руку. На месте ужасной, смертельной раны теперь лежала гладкая, слегка выпуклая пластина прозрачного, идеально чистого льда. Сквозь него, как сквозь стекло аквариума, была видна обожженная, но больше не кровоточащая плоть. Это не было исцелением. Это была стазис, остановка, передышка, дарованная смертью.
И в этот момент, когда лед полностью охватил рану Данилы, Елена заметила, что в середине ледяного саркофага, прямо над сердцем, появился маленький кристалл. Он был прозрачным, но внутри него мерцало слабое синее свечение, как будто сердце Данилы отдало частичку своей жизни, чтобы сохранить остальное.
"Это сердечный лед," — прошептала Арина, заметив, что Елена смотрит на кристалл. — "Он сохранит его жизнь, пока сердце бьется. Но помни, дитя, если когда-нибудь этот кристалл погаснет… значит, пришло время отпустить."
Елена посмотрела на Данилу. В его глазах, полных усталости и боли, стояло глубокое понимание. В этот момент он принял решение, которое держал в тайне даже от самого себя: он будет защищать ее, не как служивый, а как человек, понявший, что именно она может найти тот самый третий путь.
Сам дуб был невероятно большим — его ствол, на котором даже пять взрослых людей не могли бы обхватить, покрывало десятки метров. Возраст его, как сказала Арина, был тысячи лет. В коре, покрытой багровыми прожилками, словно высохшими ручьями крови, сквозь трещины тянулся тусклый синий свет.
— Тысяча лет живет этот дуб, — прошептала Арина, прикасаясь к стволу своей клюкой. — Старше, чем империя Снежного Трона. Старше, чем Замерзание. Он помнит время, когда люди не знали ни льда, ни огня, а только дышали ритмом земли.
Она указала на огромное дупло в основании дерева, похожее на раскрытую пасть. Из него тянуло прохладой и запахом древней земли.
— Сюда, — сказала она. — Мокошь ждет.
Внутри дупла оказалось просторное святилище, освещенное не солнечным светом, а мягким, мерцающим сиянием, исходившим от самой земли. Стены были выстланы сложными вышитыми полотенцами, на которых переплетались узоры из серебряной нити — символы лунного цикла, переплетающиеся с изображениями змей, птиц и цветов. Посередине стоял алтарь из темного дерева, украшенный резьбой в виде корней, уходящих вглубь.
На алтаре лежали три предмета: старинная прялка, выточенная из белой кости, серп с лезвием, отполированным до зеркального блеска, и свиток, свернутый в трубку. Но больше всего Елену привлекла карта, начертанная на грубой коже. Она извивалась, будто живая, с красными линиями, похожими на кровавые тропы, и синими узорами, словно замерзшие реки. Края карты покрывал тонкий иней, который пульсировал слабым синим светом.
— Это карта Москвы, — прошептала Арина. — Но не той, что видят глаза. Той, что видят сердца. Начертана кровью первых жриц и инеем, павшим с небес в ночь Замерзания.
Елена подошла ближе, чувствуя, как ее сердце учащенно бьется. На алтаре, рядом с картой, лежала костяная прялка, ее детали были вырезаны с такой тщательностью, что казалось, будто в них дышит сама жизнь. Елена потянулась к ней, но в этот момент ее пальцы коснулись поверхности алтаря.
Сначала — тишина. Затем — голос.
Женский, глубокий, усталый, как у тех, кто носит тяжесть мира на своих плечах:
— Дочь льда, я жду тебя в Москве. Но помни: я — не твоя мать. Я — та, кто требует жертвы.
Елена отдернула руку, сердце бешено колотилось. Вокруг воцарилась густая тишина, в которой отчетливо слышалось собственное дыхание.
— Это… Мокошь? — прошептала она.
— Да, — кивнула Арина. — Богиня судьбы. Она вплетает нити жизни в ткань мира. И теперь ее нити вплетаются в твою судьбу.
Из рюкзака, который Елена носила через плечо, донесся тихий, тревожный голос домового:
— Не бери прялку, дитятко. Мокошь прядет судьбы. Если возьмешь ее — станешь её инструментом. Она вплетет твою волю в свой узор, и ты больше не сможешь выбирать. Будешь лишь
