Ост-фронт. Новый век русского сериала - Денис Горелов

Что до намеков на день сегодняшний — так не одной оппозиции сей прием ведом. Царь Борис начинал в охранке у Малюты. Давил со сподвижниками мздоимство и боярскую корысть, аукнувшиеся в новейшие времена словом «семибанкирщина». Лично выходил под пики стрелецкого мятежа, вразумляя смуту твердым словом, — точь-в-точь как небезызвестный офицер берлинской резидентуры при попытках немецкой черни погромить архивы спецслужб. Есть что вспомнить и запараллелить и государственникам.

Авторы добились главного, обратив русские средние века, постоянно изображаемые царством страха и криводушия, сонмом юродивых с мольбой о копеечке, — в увлекательное, азартное, а то и общеполезное дело по установлению не только самодержавной власти, но и многоуровневой системы управления гигантским государством.

А здесь и национальному гению слово:

Да ведают потомки православных

Земли родной минувшую судьбу,

Своих царей великих поминают

За их труды, за славу, за добро.

Это, между прочим, из того же самого «Бориса Годунова».

Сцена «Келья в Чудовом монастыре», стих двенадцатый.

Так-то я мужик не злобный —

Но с вредителями строг

«Грозный», 2020. Реж. Алексей Андрианов[2]

Великим злодеям надобны соразмерные исполнители.

Внутри погубителей тысяч и миллионов пышет адово пламя — а такое абы кто не сыграет.

Оттого столь краток век любого фильма о Сталине, Гитлере, Нероне и Чингисхане, что доктрина демократических времен требует их максимально унизить, измельчить и заземлить, а всего сподручней это с помощью артистов второсортной антрепризы.

Единственный мегазлодей, кому век даровал почтение, есть мифологизированный до сказочной карлы Ричард III — и то потому, что в глазах масс он более не реальное лицо, а шекспировская выдумка. Затем и дарят его своим исполнением сэр Лоренс Оливье, сэр Иен Маккеллен и Его превосходительство Михаил Александрович Ульянов.

Грозному в этом отношении свезло: с Ричардом он разошелся правлением всего-то лет на семьдесят — отчего тоже сделался праисторической полулегендой. А значит, и его уже можно доверить большим исполнителям; и челядь его, и жертв, и верных оглоедов-опричников. Причем если Эйзенштейн в классической постановке о Грозном компенсировал недостаток дарования своих артистов (Черкасова, к примеру[3]) нижней подсветкой и сполохами близкого пламени в глазных белках — на этот раз Сергею Маковецкому (Иван), Виктору Сухорукову (Малюта), Никите Панфилову (Челяднин), Александру Яценко (царь в юности) пришлось работать самим, без режиссерских подпорок.

Мысль разделить роль Ивана меж двумя сильными артистами соответствует подходу светил исторической науки. За время правления Грозный-царь объединил страну, убил брата, нагнул татар, утопил тетку, поощрял книгопечатание, сжил со свету пастырей, учредил регулярное войско и извел под корень боярскую думу (ее б и не жаль — кабы вместе с ней не шли под нож целые вотчины и забуревший Новгород). Карамзин считал раннего, податливого влиянию просветителей Грозного безусловным прогрессистом, который после боярских козней слетел с катушек и перешел на темную сторону силы (идею царя-оборотня, карточного перевертыша как раз и воплотил Эйзенштейн). Неустойчивый, подвластный воображению характер государя отмечали все хроникеры — и Александр Яценко, известный ролями слабосильных духом, неуравновешенных самодуров, играет перманентное смятение довольно молодого монарха у истоков нашего всего: исконной вражды с Польшей, взаиморастворения с Азией, террора против самовитых регионов и неизменного для сильных правителей неустройства в семье; всех вызовов мономашьей шапки, с которой многомудрый Эйзенштейн начал свою картину.

В момент перерождения роль отходит к Маковецкому, который если и играл раньше упырей, так только у Балабанова — да кто ж у Балабанова упырей не играл?

Достоверных сведений о нем слишком мало, чтоб понять все, и слишком много, чтоб нести уж совсем беллетризованную околесицу. Боярский заговор то ли был, то ли привиделся. Неугодного думе младенца-царевича то ли утопили, то ли сам усоп от недосмотра и негодного состояния медицины. Отравление царицы Анастасии ныне установлено доподлинно — но кому она сдалась при столь малом участии в государевых делах, существовании наследников и великих рисках царева гнева, так до сих пор и неведомо.

Зато ясно, что без Алексея Андрианова, мастера самых убедительных исторических мотивировок, похожих на правду бытовых допусков и по-эйзенштейновски возведенных в исторический факт лукавых домыслов, постановка состояться не могла. Ради обострения конфликта он воспользовался самыми радикальными версиями событий. По их со сценаристом Эзугбая гипотезе, царица выпила яд, предназначенный Курбскому, когда подозрительный царь велел им сменяться кубками. Царевич был утоплен по наущению царевой тетки Ефросиньи Старицкой, известной ненавистницы Ивановой ветви. Бояре, как обычно, мерялись высокородием, злоумышляли против объединителя и к моменту схода Ивана с резьбы успели наворотить такого, что меркнут все деяния троцкистско-зиновьевской шайки наймитов и двурушников. Было отчего взъяриться. Четыре финальные серии сплошного карнавала смертоубийства затмевают предыдущие — так же, как нон-стоп-вакханалия второй части эйзенштейновской эпопеи обнуляет первую.

А дальше уже придется признать предельную киногению ритмичного и деловитого серийного террора. На том стоят все гангстерские саги, эпопея «Битва за Алжир» и помянутый «Ричард III» — а теперь вот и «Грозный», 2-я часть. Наверно, это грех, но от вида Ивановых четок, перебираемых с мыслью, кого б еще прибить, лиходейских эскадронов с царева крыльца до опального дворца, совместных трапез убийц и назначенных к закланию бояр с рассадкой через одного — оторваться невозможно.

В фильме после таких признаний крестились.

Лют православный

«Раскол», 2011. Реж. Николай Досталь

Отуреченный Константинополь следует признать самым адовым искушением русского мира и русского космоса. За омывающий его Босфор империя ввязалась в Первую мировую, стоившую нам двух миллионов душ и разрушительной революции. На Константинополь с огромными жертвами шли войска в последнюю русско-турецкую войну, принесшую суверенитет болгарам, — народу воистину подлому и выступившему против нас во всех конфликтах XX века. Наконец, идея переноса центра православия из Константинополя в Москву побудила РПЦ к унификации русского богослужения с греческим (и, кстати, украинским) — что ввергло страну в трехсотлетний раскол и, считая гари, Соловецкую осаду и массовые репрессии уровня святой инквизиции, — первую полноценную гражданскую войну. Химера православного братства с доминантой Москвы массово губила русский люд задолго до аналогичной коммунистической.

Немудрено, что раскол столетиями был в нашей литературе, а затем и кино трефной темой — до такой степени, что в вики-статьях «Раскол в культуре», «Аввакум в культуре» значится единственная строчка — этот самый фильм 2011 года. Троеперстие, где огнем, где уговором, укоренилось. Чаемое объединение православных под началом Москвы не состоялось. Зато старообрядцы обрели славу мучеников за веру и — пуще того — неофициальную канонизацию: сколь ни чести Аввакума с кафедр, а