Правосудие в современной России. Том 1 - Екатерина Владимировна Михайлова
Тем не менее Кодекс Наполеона и глубокие научные диспуты усилили интерес к классическому римскому юридическому наследию, в том числе и потому, что с содержательной и технико-юридической позиции любой нормативный акт должен покоиться на строго выверенных началах и определенной логике[478]. Поэтому из-под пера как сторонников, так и противников кодификации в первой половине XIX в. вышло множество фундаментальных работ, особенно немецких авторов. Среди них небезызвестная «Система современного римского права» Ф.К. Савиньи, изданная в 1840-х годов XIX в.[479]
В целом, как указывает Ф. Виакер, систематизация права основывалась на генеральных концепциях, дефинициях, правовых нормах, институтах, которые в дальнейшем активно использовались для построения и налаживания взаимосвязей отдельных норм между собой[480].
В конечном счете к середине XIX в. во многих европейских странах появились кодифицированные нормативные правовые акты, среди прочего процессуального характера, в которых закреплялись и описывались рамочные легальные понятия и руководящие начала. К примеру, в тех же германских государствах провозгласили устранение «кабинетной юстиции», отход от ограничения личной свободы в судопроизводстве, его безоговорочной письменности и канцелярской тайны. Все это заменялось устным, гласным, диспозитивным и состязательным судебным процессом, акцент в котором смещался от дискреционных полномочий органа правосудия к правовому потенциалу лиц, участвующих в деле[481].
В описанном выше контексте Россия не была исключением, свидетельством этому является УГС, в котором со всей очевидностью впервые были зафиксированы стержневые принципы процесса в их системной взаимосвязи и соподчиненности, что широко сопровождалось философскими, историческими и сугубо юридическими научными изысканиями[482], в последнем случае особенно тесно соотносящимися с теорией естественного права и юридического позитивизма[483].
В частности, в УГС закреплялись «общие правила о судопроизводстве в судах общих», к которым относились принцип диспозитивности, состязательности, публичности и гласности, двух судебных инстанций, на основании которого гражданское дело рассматривалось и разрешалось по существу только в окружном суде и судебной палате, законности, презюмировавшего недопустимость отступления от формальных правил, даже если они являются неполными, неточными или противоречивыми[484]. Кроме того, в числе принципов назывались (или подразумевались) следующие: формальной истины, процессуальной экономии, равноправия тяжущихся, несменяемости судей и судейского руководства, непосредственности, концентрации доказательств, быстроты и дешевизны, почина сторон и суда[485].
Один из видных дореволюционных процессуалистов Е.В. Васьковский отмечал: «Судебные уставы не усовершенствовали, не улучшили прежнего, прогнившего и разлагавшегося судебно-процессуального строя, а создали совершенно новый, порвав всякую связь с прошлым. Они произвели своего рода геологический переворот, выдвинувший новую формацию, положивший начало новой эры в юридическом развитии России. Мало того, судебной реформой 1864 г. Россия опередила даже некоторые западноевропейские государства в области процессуального права»[486].
Все названные выше и другие процессуальные начала, свойственные романо-германской правовой семье, в совокупности создали должные условия для того, чтобы отечественные представители Фемиды могли с помощью отраслевых правовых средств правильно и своевременно рассматривать и разрешать по существу заявленные гражданско-правовые требования. При всем том было недостаточно тривиально перечислить в законе судоустройственные и судопроизводственные постулаты, присутствовала явная потребность в их глубоком теоретико-прикладном изучении и осмыслении, что и имело место в обширной дореволюционной юридической литературе[487].
Вплоть до 1917 г. и краткий период после нее публиковались многочисленные статьи, монографии, учебники и комментарии, в которых подробным образом освещались и разбирались все имевшиеся принципы и их различные сочетания. Причем особое внимание уделялось установлению истины по гражданскому делу, диспозитивности и состязательности, поскольку они считались стержневыми. Так, истина воспринималась сразу в двух ипостасях — в виде цели и принципа всего цивилистического процесса[488]; диспозитивность раскрывалась, как движущее волевое распорядительное начало судебного производства, исходящее от тяжущихся[489]; состязательность анализировалась в ракурсе доминирующей обязанности сторон по разысканию и собиранию доказательственного материала, которая минимизирует следственность и правомочия ex officio судьи[490].
К 50-летию действия УГС представителями доктрины и практиками констатировалось, что российское гражданское судопроизводство находится в русле общемирового исторического развития, а временами, даже опережает его. Утверждать обратное «значит отрицать существование общечеловеческих идей и понятий, которые составляют достояние всего мира»[491]. Среди прочего таким достоянием в сфере процессуальных правоотношений стала оригинальная система имманентно взаимосвязанных принципов, о которых более подробно говорилось выше, что позволило поднять авторитет суда и доверие к правосудию, в том числе по гражданским делам, на качественно новый уровень.
§ 2. Развитие классической системы цивилистических процессуальных принципов: cоциально-классовая детерминанта
В конце XIX — в начале XX в. немалый эффект на трансформацию системы принципов цивилистического процесса оказала идея о понимании судопроизводства не столько как государственной, сколько социальной деятельности. Словом, возникла одна из консеквенциалистских концепций, провозглашающая гражданский процесс специфической социальной моделью с только ей присущими признаками.
Основоположником данной концепции выступил Ф. Кляйн[492]. Будучи известным австрийским ученым-процессуалистом, а в последующем министром юстиции, он сформулировал в ряде своих статей, объединенных общим названием pro futuro, прогрессивную на тот момент мысль о целесообразности принятия нового судопроизводственного законодательства, основанного на следующем: юрисдикционный процесс не представляет собой лишь орудие разрешения частного спора, он затрагивает блага и интересы всего общества в целом. по этой причине критиковались «чистые» начала диспозитивности и состязательности, а примат отдавался судейскому активизму и принципу установления истины[493]. Сам Ф. Кляйн по поводу этого отмечал, что любое производство в суде без социальной составляющей есть способ достижения весьма узких и порой сомнительных частных задач: «Это можно заметить каждый день и повторяется повсюду: стороны часто используют существующие механизмы и формы судебного разбирательства, полностью осознавая, что у них нет законной цели, просто как средство для достижения нечестных, предосудительных, плохих намерений, особенно для предотвращения, усложнения или затуманивания решения, отложения или искажения последнего и принуждения к нему»[494].
Концепция гражданского процесса как социальной модели не осталась лишь на бумаге, что удивительно она была материализована. К 1893 г. усилиями Министерства юстиции Австро-Венгрии были разработаны три закона (о юрисдикционных нормах, гражданский процессуальный и исполнительный кодексы), направленные на повышение эффективности судебного функционирования и отражавшие магистральный замысел о том, что оно должно быть общественным достоянием, а не раздражителем для населения. В 1895 г. все законы получили императорское санкционирование, как социально ориентированные нормативные правовые акты.
In toto это привело к выборочному пересмотру ряда принципов системы цивилистического процессуального права в пользу приумножения руководящей роли суда и достижения реальных знаний о существе рассматриваемого гражданско-правового казуса, а также расширения действия публичностии гласности. Наряду с этим внедрялся ряд новых правовых начал, таких как процессуальная экономия, свободная оценка доказательств, эвентуальность, добросовестность, сотрудничество органа правосудия
