Делакруа - Филипп Жюллиан
Делакруа едет в Турень к брату Шарлю, и там некая Лизетта вызывает в нем не меньшую бурю чувств, чем мисс Сальтер: «Вечером отправился навстречу мадемуазель Лизетте, которая пришла чинить мои сорочки. Отстав на шаг, я обнял ее; она отбивалась так, что я был оскорблен: я почувствовал, что она сопротивляется от всей души. Я попробовал обнять ее еще раз. Она резко пресекла мои попытки, заявив, что если б она этого хотела, то сама бы мне сказала. Я оттолкнул ее с досадой и болью, прогулялся по аллее, освещенной восходящей луной. Вот она опять. Она вышла принести воды к ужину; я хотел было выдержать характер и больше с ней не заговаривать, но все-таки подошел. „Значит, вы не любите меня? — Нет! — Вы любите другого? — Я никого не люблю“».
Но никакая Лизетта не спасет от деревенской скуки. Делакруа — парижанин до мозга костей, прелесть сельской жизни откроется ему гораздо позже благодаря Жорж Санд, у нее в Ноане, да к тому же жить у родственников было не очень-то весело. У Вернинаков говорят только о деньгах, а у генерала служанка водит к себе всех проходимцев в округе; грубость разговоров режет слух; охота наводит скуку. И только одно развлечение — ходить с блокнотом в руках и рисовать все подряд — дерево, лошадь, церквушку. Конечно, хорошо бы поехать в Италию, но никак не собрать нужную сумму: к 1822 году дела семьи идут из рук вон плохо. Зять Вернинак умирает, тяжба проиграна, сестра вынуждена устроиться компаньонкой. Отныне Делакруа может рассчитывать только на свои силы. И он с головой погружается в работу: он пошлет в Салон картину, которая удивит весь мир. Перед нами уже не отрок и даже не юноша, если судить по столь уверенным, столь зрелым работам, которые теперь станут основными вехами его жизни.
Глава III
Слава
Не упускайте ни малейшей возможности прославиться.
Стендаль — Эжену Делакруа
Неблагоприятным выдался для либералов 1822 год. Людовик XVIII был болен и дряхл; такого выдающегося государственного деятеля, как герцог Ришелье[148], сменил на посту премьер-министра мракобес Виллель, и реакция разгулялась пуще. Запрещено петь Беранже; более того, исключены из репертуара «Комеди Франсэз» «Тартюф»[149] и «Женитьба Фигаро»[150]. Салон отверг картину Верне за неуместный патриотический пафос[151], Эколь Нормаль[152] закрыта, Гизо[153] отстранен от чтения лекций в Сорбонне[154]. Заживают раны кровопролитных войн, но мирно благоденствующая Франция тоскует по величию, которое вчера еще заставляло забывать любые невзгоды. Литература осторожна, сентиментальна и пригодна разве что для дам — те без ума от «Размышлений» Ламартина[155]. Затаенные надежды обращены к музыке — Россини[156] на устах у всех — и к живописи. И те, кто был горяч и молод, кто не желал слагать оды герцогине Беррийской[157] и воспроизводить на полотне мифологических героев, сплотились вокруг дерзновеннейшей из картин — «Данте и Вергилий в аду»[158], которую послал в Салон их сверстник — двадцатичетырехлетний Эжен Делакруа. Примечание в каталоге гласило: «Флегий перевозит Данте и Вергилия через озеро, омывающее стены адского города Дита. Грешники карабкаются на ладью, цепляются за борт; среди них Данте узнает флорентийцев».
В мастерских заговорили о картине задолго до открытия Салона. Имя Делакруа, перед которым чуть ли не заискивал его почтенный учитель Герен, которому покровительствовали Гро и Жерар и к тому же приятеля Жерико, уже тогда звучало внушительно. Все, кто видел его за работой или знал его рисунки и этюды, затаив дыхание, ожидали, что же содеет этот тощий бешеный мальчишка, взявшись за «большую вещь». Герен, чрезвычайно дороживший добрым именем своей мастерской, пришел благословить полотно.
«Дорогой мой Делакруа, без сомнения, в картине есть достоинства, и достоинства немалые, но отдельные места я бы назвал недостаточно зрелыми; ну разумно ли начинать ваш путь в искусстве этаким взрывом? Не лучше ли подождать годик и явить свое дарование в каком-нибудь менее драматичном произведении?»
Гро также не посчитал зазорным взобраться по крутой лестнице в мансарду Делакруа. Он сразу же угадал в картине наследие именно своей живописи, но, конечно же, стал сокрушаться, что Делакруа избрал такой необычный сюжет, идущий от литературы, в то время как подлинному таланту подобает служить великим делам; испанская кампания Его Высочества герцога Ангулемского[159] — вот что должно вдохновлять юное дарование. Затем, потрепав Делакруа по плечу, барон Гро прибавил: «Это ваш первый Салон, вам нужна хорошая рама — пошлите картину к моему мастеру».
В ту пору открытие Салона всякий раз становилось событием национального значения, и потому еще в мае, задолго до вернисажа знатоки уже обменивались в галереях Лувра слухами, которые просачивались из мастерских. Публика тех лет жаждала картин либо патриотических, либо изящных и елейных, а более всего — елейно-патриотических, наподобие всевозможных «Свадеб герцога Беррийского», и античности, неизбежно напоминавшей о Давиде, предпочитала сцены из национальной истории. Так называемый стиль «трубадур» воспел розовощекого рыцаря в сверкающих доспехах, которому более пристало проливать слезы, нежели кровь. Появилась целая армия Жанн д’Арк и Баярдов[160], причем все на одно лицо; а сколько добрых королей Генрихов[161] продолжало стараниями запоздалых подражателей Грезу[162] заправлять крестьянские супы пресловутой курочкой. В ту пору светские и власть имущие круги составляли единое целое, а соединение ветрености первых с помпезностью вторых и называлось общественным мнением, поскольку не существовало подлинной критики, которая помогла бы публике выработать самостоятельный вкус. Статьи о Салонах писали сочинители, адвокаты и просто светские франты, их суждения питались зачастую интригами художественных мастерских и требованиями политических группировок. Ультрароялисты[163] призывали обратиться к средневековью, в то время как со страниц «Аристарх Франсе» и особенно «Деба» закоренелые приверженцы Давида проповедовали каноны академической школы. Тогда-то, в Салонах времен Реставрации, и зародилось непонимание между публикой и подхватывающей любое, пусть даже самое вздорное мнение критикой, с одной стороны, и художниками, к которым в пику официальной критике тянулась молодежь, — с другой. С «Ладьей Данте» наметилась
