Волнорез по имени Культура - Евгений Александрович Ямбург
Интеллигенция была моим народом,
была моей, какой бы ни была,
а также классом, племенем и родом —
избой! Четыре все ее угла.
Я радостно читал и конспектировал,
я верил больше сложным, чем простым,
я каждый свой поступок корректировал
Львом чувства – Николаичем Толстым.
Работа чтения и труд писания
была святей Священного Писания,
а день, когда я книги не прочел,
как тень от дыма, попусту прошел.
Я чтил усилья токаря и пекаря,
шлифующих металл и минерал,
но уровень свободы измерял
зарплатою библиотекаря.
Те земли для поэта хороши,
где – пусть экономически нелепо, —
но книги продаются за гроши,
дешевле табака и хлеба.
А если я в разоре и распыле
не сник, а в подлинную правду вник,
я эту правду вычитал из книг:
и, видно, книги правильные были!
Тему сложных взаимоотношений интеллигенции и простонародья развивает Владимир Высоцкий в песне «О моем старшине»:
Я помню райвоенкомат:
«В десант не годен. Так-то, брат!
Таким, как ты, там невпротык», – и дальше смех:
Мол, из тебя какой солдат?
Тебя хоть сразу в медсанбат.
А из меня такой солдат, как изо всех.
А на войне, как на войне.
А мне и вовсе – мне вдвойне,
Присохла к телу гимнастерка на спине.
Я отставал, сбоил в строю.
Но как-то раз в одном бою,
Не знаю чем, я приглянулся старшине.
Шумит окопная братва:
«Студент! А сколько дважды два?
Эй, холостой, а правда – графом был Толстой?
А кто евоная жена?..»
Но тут встревал мой старшина:
«Иди поспи, ты не святой, а утром – бой».
И только раз, когда я встал
Во весь свой рост, он мне сказал:
«Ложись! – и дальше пару слов без падежей. —
К чему две дырки в голове?»
И вдруг спросил: «А что, в Москве,
Неужто вправду есть дома в пять этажей?»
Над нами – шквал, он застонал,
И в нем осколок остывал,
И на вопрос его ответить я не смог.
Он в землю лег за пять шагов,
За пять ночей и за пять снов —
Лицом на запад и ногами на восток.
1971
(Замечательно, что в песне автор обходится без мата, но ненормативная лексика читается между строк.)
Георгий Эфрон также обретает себя в культуре, что явствует из его «Записок парижанина». Ему так и не удалось выхолостить из себя парижанина-европейца. Он пишет «О городе-друге»:
Я помню тебя неизменно,
Ты часто со мной говоришь, —
Мой город и друг незабвенный,
Мой старый товарищ, Париж.
За то, что тебя оскорбили,
За то, что терзали тебя,
За то, что при мне говорили,
Что честь ты свою потерял;
За то, что, тебя презирая,
Забыли, что хочешь ты жить, —
За всё это я, вспоминая,
За всё я клянусь отомстить.
Мы скоро расправимся с ними,
И вместе с тобою поднимем
Мы тяжкий железный засов.
И вновь, как и прежде бывало,
Ты, смех молодой, зазвучишь,
И я свою жизнь с начала
С тобою построю, Париж!
В Алабино перед отправкой на фронт, в месте формирования части, Георгий размышляет в частном письме о корнях ненависти простонародья и интеллигенции:
Ротный старшина наш – просто зверь, говорит он только матом, ненавидит интеллигентов, заставляет мыть полы по 3 раза, угрожает избить и проломить голову. Мне он втиснул больную ногу в ботинок, сорвал шнурки, с освобождениями он не считается абсолютно; как Павел: «Марш в Сибирь», так и он: «Марш за дровами», и длинной чередой плетутся совершенно больные, негодные ни к чему люди – «доходяги» на местном арестантском наречии.
<…>Все ненавидят интеллигентов и мстят, все думают так (примерно): до армии ты, интеллигент, нас не замечал, мы были для тебя ничто, а теперь ты в нашей неограниченной власти. И мы тебе мстим как только можем, унижаем и издеваемся над тобой[32].
Георгий невысокого мнения и о новой советской интеллигенции:
Еще об интеллигенции. Интеллигенция советская удивительна своей неустойчивостью, способностью к панике, животному страху перед действительностью. Огромное большинство вешает носы при ухудшении военного положения. Все они вскормлены советской властью, все они от нее получают деньги – без нее они почти наверняка никогда бы не жили так, как живут сейчас. И вот они боятся, как бы ранения, ей нанесенные, не коснулись и их. Все боятся за себя. В случае поражения что будет в Узбекистане? Все говорят, что «начнется резня». Резать будут узбеки, резать будут русских и евреев. Страх перед этой резней. «Власть непрочна». (Как в воду глядел: после развала СССР резня началась.– Е. Я.)
Любопытно, как несдержанна и словоохотлива русская интеллигенция. С одной стороны, немец – «фриц», «мы их истребим», «сволочи» и т. д., с другой – «будет резня» и оханье при слухах об отступлении. А при победах – вы видите! Я это всегда говорил! Я это еще помните когда предвидел! Вот мы какие! Да мы без англичан обойдемся! Нельзя же такому человеку отвечать: «Позвольте, уважаемый! Тогда вы говорили о резне, и мрачно говорили, водя пальцем по карте: путь отрезан, отступление невозможно, что мы здесь будем делать, будет резня! Это, конечно, сказать нельзя ни в коем случае.
Любопытно отношение интеллигенции к англосаксонским союзникам. С одной стороны, все говорят о предательстве Англии, наживе Америки, „исконной вражде“ этих стран по отношению к СССР[33].
Но, отозвавшись столь нелицеприятно о советской интеллигенции, он идет дальше, поднимаясь до очень смелых для своего времени обобщений:
Сколько видишь вокруг себя несчастья, Бог ты мой! И всё нудно и противно. Одни книги меня поддерживают. Вот уж г… эта Советия! Хотя мне кажется, что не только от Советов все эти непорядки, вся эта грязь, весь этот страшный ужас. Все
