Третий Рим. 500 лет русской имперской идеи - Илья Сергеевич Вевюрко
Он видит – в лентах и звездах,
Вином и злобой упоенны,
Идут убийцы потаенны,
На лицах дерзость, в сердце страх.
Молчит неверный часовой,
Опущен молча мост подъемный,
Врата отверсты в тьме ночной
Рукой предательства наемной.
Пушкин времен «Вольности» мечтает о таких дворянах в противовес «тирании» царя, которые достаточно просвещены и воспитаны (сам он получил такое воспитание в лицее, а также принадлежал к поколению, воспитанному французской литературой) для того, чтобы действовать на благо народа, не только в своих личных, семейных и корпоративных интересах. Таким образом, идеал просвещения от абсолютного монарха, действующего в условиях роковой неполноты информации, сместился к образованному классу, в силу своей образованности требующему себе конституции. Это смещение нам хорошо знакомо по истории Западной Европы, где оно произошло на более солидной экономической основе, чем у нас, и в связи с ней приняло более массовый характер. Но в России правительственные планы по отмене крепостного права, которые будут разрабатываться в течение всего правления Николая I, натолкнутся на сопротивление многих из тех дворян, которые требовали себе конституции. Воспитание и образование не всегда бывают достаточно сильны, чтобы отменить материальный интерес. Вот почему Павел Иванович Пестель, пунктуальный немец среди русских декабристов, отдавал себе отчет в том, что реформы, о которых мечтали его соратники, могут быть проведены в жизнь только путем энергичной диктатуры.
Второй из Павловичей, правивших на русском престоле, создавший себе репутацию «твердой руки» царь Николай, как и его старший брат Александр, хорошо усвоил урок отца. Кажется, до сих пор недооценено, какое унижение идеи царской власти заключается в нередко цитируемых словах царя о себе – «первый дворянин империи». Отождествить монархию с одним из сословий – значит основательно извратить самую идею монархии в ее как византийской (где император считался гарантом справедливости [110]), так и русской (династической) форме. Унижение будет еще более явным, если мы примем во внимание контекст этих слов: они произнесены были 18 мая 1847 года перед депутацией смоленского дворянства, которую царь вежливо пытался убедить в необходимости отмены крепостного права в будущем:
«Теперь я буду говорить с вами не как Государь, а как первый дворянин империи. Земля принадлежит нам, дворянам, по праву, потому что мы приобрели ее нашей кровью, пролитой за государство, но я не понимаю, каким образом человек сделался вещью, и не могу этого понять иначе, как хитростью и обманом, с одной стороны, и невежеством, – с другой. […] Этому должно положить конец. Лучше нам отдать добровольно, нежели допустить, чтобы у нас отняли».
С экономической и административной точек зрения крепостное право было отменено тогда, когда для этого созрели все необходимые предпосылки: когда значительная масса дворянства готова стала перейти со своими крестьянами на коммерческие отношения. Постановка вопроса Николаем скорее нравственная, недаром в 1833 году он запретил продажу людей с публичного торга и крестьянских семей враздробь: такое ограничение дворянство приняло, видимо, в глубине души сознавая его справедливость, но показательно уже то, что подобная практика, приравнивавшая человека к вещи, вообще существовала. При этом в Российской империи не употреблялось название «раб», которое знали в Древней Руси, однако торговля человеческим товаром достигла своего апогея именно в империи. Народное сознание, которое многие господа считали грубым и морально нечувствительным, трансформировало право помещика продавать крестьян враздробь в легенду о его праве заказывать крестьянских детей себе на обед. Отечественные законы с их настойчивым сыском беглых крестьян и наказанием за укрывательство вне зависимости от причины бегства грубо противоречили заповедям Ветхого Завета: «Да не предаси раба господину его, иже прииде к тебе от господина своего: с тобою да обитает, с вами да живет во всяком месте, идеже угодно будет ему: да не оскорбиши его» (Второзаконие 23:15–16); «Не предаждь раба в руце господина, да не когда прокленет тя, и изчезнеши» (Притчи 30:10). Но помимо противоречия с Ветхим Заветом глубочайшая трансформация заключалась в утрате семейных взаимоотношений между знатью и народом. В период развитого крепостного права и аристократического сверхпотребления эти взаимоотношения все глубже оспаривались коммерческим интересом; после отмены крепости распад пошел ускоренными темпами.
Говоря о крепостном праве, следует учитывать три стороны вопроса. С одной стороны, как институт оно было государственной необходимостью, а не следствием злой воли. С другой стороны, масштаб злоупотребления этим правом вскрывал слабость как государства, так и христианской веры помещиков не хуже вольтерьянского свободомыслия. С третьей стороны, расширение прав дворян над крепостными не всегда было пропорционально государственной целесообразности как таковой: оно исходило еще из таких трудноуловимых, но действительных вещей, как потребность дворянства в роскоши, а следовательно, в нерациональном и нравственно необоснованном увеличении расходов, и фаворитизм. Новозаветное учение, между тем, не допускает двусмысленности: «Имеюще пищу и одеяние, сими доволни будем. А хотящии богатитися впадают в напасти и сеть, и в похоти многи несмысленны и вреждающыя, яже погружают человеки во всегубителство и погибель: корень бо всем злым сребролюбие есть, егоже нецыи желающе заблудиша от веры, и себе пригвоздиша болезнем многим» (1 Тимофею 6:8–10). Что говорить о православии, когда христиане не желают слушать апостола? Здесь возникает главная проблема русской идеологии: натяжение между декларируемым и действительным не может вечно продолжаться, рано или поздно происходит разрыв жизненной ткани, попавшей в это натяжение. Свидетельствуя о гневе Бога Живого, для веры такой разрыв живителен даже несмотря на то, что он производит фатальные разрушения.
Русская деревня до отмены крепостного права нередко представляется как патриархальная идиллия, и местами она, верно, была таковой. Тем не менее уже в XVIII веке в России происходит капитализация владельческих отношений, хотя и односторонняя. Дворяне становятся капиталистами, но не крестьяне – наемными работниками. «Души» человеческие теперь средство накопления и сам капитал. Как в Англии XVI века «многие пастбища для овец фактически поставляли сукно, чтобы оплачивать импорт предметов роскоши для богатых, а не обеспечивать запасы продовольствия» [111], так в России, приобщившейся к миру капитала, «вестернизация… вела к значительному росту импорта, что требовало существенного увеличения реальных доходов аристократии, а стало быть, вело к увеличению давления знати на крепостных» [112].
Валлерстайн
