Дьявол или вервольф? Мотив оборотничества во французской демонологии ХV–ХVI вв. - Ольга Игоревна Тогоева
Только в 1580 г. в «Демономании колдунов» Жана Бодена впервые, насколько можно судить, появились первые подробные рассказы о ведьмах и колдунах, которые не просто владели искусством ликантропии, но и сами умели превращаться в волков. Знаменитый французский юрист посвятил этому вопросу отдельную главу своего труда [Bodin 1580: 94v–104], в которой описал сразу несколько процессов над вервольфами — прежде всего над Пьером Бурго и Мишелем Верденом из Безансона в 1521 г.[37], а также над Жилем Гарнье из Лиона, дело которого рассматривалось парламентом Доля в 1573 г.[38] В XVI–XVII столетиях подобных процессов во Франции состоялось немало, и большинство из них были посвящены преступлениям именно мужчин-оборотней [Le Roy Ladurie 1983: 55–68; Oats 1988; 1989]. Тем не менее эта новая тенденция в европейской демонологии также никак не объясняла, откуда в 1408 г. Жан Пти мог позаимствовать тот же самый образ колдуна-вервольфа.
Поиски ответа на этот вопрос осложняются дополнительно тем обстоятельством, что само явление оборотничества было известно европейцам еще с античности, однако у средневековых христианских писателей отношение к нему долгое время оставалось крайне скептическим [Harf-Lancner 1985: 211–215; Oates 1989: 317–318; Voisenet 1994: 66–98, 188, 194–195, 286][39]. Уже Тертулиан (ок. 150–220) и Амвросий Медиоланский (339–397) прямо заявляли, что душа человека не может приспособиться к телу животного, не соответствует его природе, а потому не может в него переселиться [Sconduto 2008: 15–17]. Еще более подробно тот же вопрос рассматривал Блаженный Августин: в трактате «О граде Божьем» (413–423 гг.) он пересказывал многочисленные античные истории, связанные с ликантропией и заимствованные у Гомера, Плиния и Апулея, но прямо заявлял, что они представляют собой чистый вымысел. Что же касается рассказов об оборотнях, которые якобы обрели эту способность благодаря колдовству, то и им знаменитый теолог призывал не верить, поскольку осуществить подобные метаморфозы под силу одному Господу, демоны же способны породить лишь иллюзии, не имеющие ничего общего с реальностью, а потому не представляющие никакой опасности для окружающих [Sconduto 2008: 17–20].
Концепция Августина оказала решающие влияние на средневековых авторов, затрагивавших в своих трудах проблему ликантропии, и прежде всего на их выкладки, касающиеся связи этого явления с занятиями колдовством. Буквально слово в слово она была повторена в каноне «Episcopi» (IX в.) — первом официальном церковном документе, посвященном различным магическим практикам и вере в них: как и полеты на шабаш, превращения человека в диких зверей объявлялись здесь зловредными иллюзиями[40]. Текст канона практически без изменений воспроизводился затем в «Декрете» Бурхарда Вормсского (1008–1012 гг.), где впервые особое внимание было уделено «тем, кого глупая народная молва называет вервольфами»: вера в существование подобных существ объявлялась грехом и требовала покаяния[41]. Наконец, в XIII в. чуть более гибкая концепция была предложена Фомой Аквинским: он полагал, что необходимо понимать разницу между телесными метаморфозами, происходящими по естественным причинам («transmutationes corporalium rerum quae possuni fieri per aliquas virtutes naturales»), и превращениями, чуждыми природе («transmutationes corporalium rerum quae non possuni virtute naturae fieri»). Тем не менее, как и все его предшественники, автор «Суммы теологии» заявлял, что все подобные трансформации осуществляются лишь по Божьему замыслу, тогда как дьявол и его демоны сбивают человека с пути истинного посредством видений и иллюзий (Summa Theologiae III. 114, 4).
Несмотря на столь ясно выраженный скептицизм в отношении реального превращения человека в зверя, их аллегорическое уподобление друг другу постоянно встречалось в трудах христианских авторов, начиная с самого раннего Средневековья. Как отмечала Валентина Тонеатто, сравнение с волком, заимствованное из Библии, уже в IV–V вв. широко применялось при описании членов еретических сект и лжепророков [Toneatto 2017]. Упоминавшийся выше Рабан Мавр также прибегал к подобной аналогии[42], но особенно активно использовал ее Бернард Клервоский (1190–1153) — как в письмах, направленных против Петра Абеляра и Генриха Лозаннского, так и в проповедях, порицающих катаров[43]. Уподобление еретиков волкам в овечьих шкурах было воспринято и более поздними авторами [Bain 2017]; утвердилось оно и в средневековой иконографии [Trivellone 2009].
Как представляется, именно эта аналогия могла быть задействована Жаном Пти при создании образа Людовика Орлеанского — колдуна и адепта дьявола. Однако не менее важным, на мой взгляд, оказывалось в данном случае влияние идей Иоанна Солсберийского, труд которого советник герцога Бургундского, очевидно, внимательно изучил. Первая книга «Поликратика» начиналась с рассуждений о том, какие именно опасности таит в себе придворная жизнь и что более всего мешает управлению страной. Главной угрозой Солсбериец полагал лживую лесть, которая, подобно яду, застит взор правителя, не давая ему видеть истинное положение вещей[44]. Это помутнение рассудка приводит к тому, что владетельный сеньор начинает испытывать страсть к не достойным его персоны занятиям — музыке, представлениям шутов и мимов, но прежде всего — к охоте, которую Иоанн определял как alienum, т. е. как явление, чуждое самой природе человека, и предупреждал своих читателей о том, что подобное времяпрепровождение ведет к превращению правителя в зверя[45].
Возможно, именно этот аллегорический образ взял на вооружение Жан Пти, усилив его и превратив из абстракции в реальность. В сочетании с предшествующей литературной и теологической традицией, по-разному обыгрывавших образ волка, идея тирана — колдуна и оборотня в одном лице — обрела в «Оправдании» совершенно новое звучание. Любопытно, что и читатели трактата, насколько можно судить, прекрасно поняли замысел его автора: в парадной рукописи, хранящейся ныне в Национальной библиотеке Франции, один из них оставил на полях свои рисунки-маргиналии (ил. 3, 4, 5), представляющие собой не что иное, как изображения вервольфа — по всей видимости, одни из самых ранних в европейской истории (BNF. Ms. fr 5733: 7v, 66, 76v)[46].
Ил. 3. Jean Petit. Discours pour la justification de Jean sans Peur, duc de Bourgogne. BNF. Ms.fr. 5733. Fol. 7v
Fig. 3. Jean Petit. Speech for the justification of John the Fearless, Duke of Burgundy. BNF. Ms.fr. 5733. Fol. 7v
Ил. 4. Jean Petit. Discours pour la justification de Jean sans Peur, duc de Bourgogne. BNF. Ms.fr. 5733. Fol. 66
Fig. 4. Jean Petit. Speech for the justification of John
