Всего лишь любовь - Мари Соль
Я усмехаюсь:
— Вино очень вкусное, — произношу, сделав ещё один крупный глоток.
— Тебе оно нравилось, раньше, — говорит он, склонив голову на бок.
— Оно и сейчас мне нравится, — отвечаю ему.
Наши глаза, на мгновение встретившись, как-то не могут уйти друг от друга. И словно бы тесно на кухне! И некуда деться от этой потребности глаз.
— Вита, — задумчиво цедит вино, — Ты разводишься, да?
— С чего ты взял? — говорю, вскинув брови.
— Не знаю, — пожимает плечами. Пару пуговок сверху расстёгнуты, рукава его белой рубашки небрежно закатаны к локтю. Но эта небрежность ему очень даже к лицу!
— Просто чувствую, — делится он.
Я теперь не решаюсь поднять своих глаз:
— Я не знаю, всё сложно.
— Подходит для статуса в социальной сети, — слышу смешок Богачёва.
Хочу его двинуть! Да как он смеет смеяться? У меня тут судьба рушится, а он…
Против воли опять слышу песню про два разделённых сердечка, страдающих друг по другу. И проклятая влага опять застилает глаза! Я пытаюсь смахнуть её, спрятать. Но, увы! Боль ещё не покинула душу. Ещё не вся вышла. И румянец на влажных щеках — тому подтверждение.
— Виточка, милая, ну не плачь, — понижает он голос. Говорит, как с ребёнком. Я и чувствую себя сейчас абсолютным ребёнком. Беззащитным и всеми покинутым. Мне так грустно, так больно, так…
Взяв двумя пальцами мой подбородок, он призывает оставить смущение и посмотреть ему прямо в глаза. Я смотрю! Вижу в них сожаление, боль, и… желание.
— Вита, — шепчет. В этом шепоте слышен вопрос. Я знаю сейчас, просто чувствую… Если позволю ему, если отвечу взаимностью, то…
Перед мысленным взором опять возникает Милана, с половником в правой руке, в моём фартуке. Шумилов с его сожалением, жалким подобием раскаяния на лице и в бессмысленных фразах. И я поддаюсь! Уступаю напору. Даю целовать себя так, как нельзя…
— Виточка, Вита, — он, отобрав мой бокал, поднимает меня. Мы стоим, прижимаясь друг к другу. Я удивляюсь тому, как сильна память тела. И запах, и голос его, мне до боли знаком! И я — это словно не я! Точнее, всё та же я, но лет двадцать назад. И стены квартиры хранят наши тайны. И никому не поведают их.
Никита берёт меня на руки. Резко и страстно! Я чувствую, как ошарашенным звоном в ушах бьётся пульс. Мне больно и жарко. И хочется скинуть с себя всю одежду. Прижаться к нему, как тогда…
Языки наши рьяно сплетаются. Руки ищут застёжки. Халат мой легко поддаётся. Оставшись в трусах, я отчаянно льну к нему. Прячу слегка располневшие груди. Он, оторвав пару пуговок, избавляет себя от рубашки. Всё также горяч, и силён! Всё также его ненасытные руки блуждают по телу, исследуя каждый изгиб.
Мы лежим на кровати. Никита в штанах, я — до сих пор ещё в трусиках. Моё бедро тесно жмётся к нему, а меж бёдер своих ощущаю всю силу сокрытой под тканями плоти…
— Вав! — слышу сквозь призрачный дым в голове. Сквозь его поцелуи по коже…
— Вав! Вав! — вот, опять.
Я как будто забыла, упала в него, словно в бездну. Из которой не вынырнуть! Только усилием воли я вынуждаю себя это сделать. Открыв глаза, вижу Капустина рядом с постелью. Стоит, вопросительно машет хвостом. И глядит.
— Ты чего? — вопрошает Никита. Его голос охрип. Но, почувствовав, как мой настрой поменялся, он отстраняется.
Я смотрю на него снизу вверх. Я под ним, я почти разрешила ему…
— Извини, — ощущаю, как слёзы опять набегают. И, отвернув лицо, больно кусаю губу.
Никита встаёт, опрокинувшись на бок. Высвобождает меня. И остаётся лежать, опираясь локтём о постель.
— Виталин, — он проводит рукой по плечу. Я, нащупав кусок покрывала, спешу заслонить наготу. Как же стыдно!
— Прости! Прости меня, пожалуйста, — плачу навзрыд, отвернувшись, уткнувшись в матрац.
— Ну, что ты? Девочка, — гладит меня по спине, придвигается ближе, — Лисёнок, ну, что ты? Не плачь.
Вот это «лисёнок» сейчас так некстати. И я разражаюсь отчаянным приступом слёз! Обняв меня сзади, прижав к волосатой груди и опутав руками, Никита качает, как маленькую. И что-то поёт мне на ушко:
— Котя, котенька, коток,
Котя, серенький хвосток,
Приди котя, почевать,
Мою деточку качать…
Эти слова усмиряют меня. Так волшебно! Но, скорее, не только слова. Его голос, спокойный, глубокий. Хочу, чтобы он не пускал меня. Чтобы вот так баюкал всю ночь.
— Это что, колыбельная? — тихо шепчу.
— Да, это мама мне пела, — отвечает Никита.
Его мать звали Златой. Красивое имя. В честь неё Богачёв старший назвал свой салон «ЗлатаРус». Когда мы пили вино, то Никита рассказывал, что приезжал хоронить отца. Это было как раз в тот год, когда я носила Антошу. Я не поехала на кладбище. Хотя, эта мысль посещала меня. Испугалась увидеть Никиту, спустя столько лет! Не знала, как поведу себя с ним, что скажу.
А вот он меня видел. Стоял во дворе, караулил. И видел, как я торопливо иду по дорожке. В одной руке — яйца и хлеб. А в другой — ручка Майки. Она была ещё маленькой, восьми лет, с небольшим. Грызла спелое яблоко. А, заприметив на тротуаре классики, побежала в них прыгать.
— Май! — окликнула я, когда, уронив своё яблоко, Майка его подняла и хотела надгрызть…
Никита и сам, похоже, расслабился. Уложил свою голову рядом с моей. Жарко дышит в затылок.
— А какой она была в детстве? — словно услышав поток моих мыслей, задаёт он вопрос.
Я, пребывая уже в полусне, даже глаз не хочу открывать. Образ Майи в пелёнках как будто реален.
— Она была рыженькой, — говорю успокоено.
— Такой же, как ты? — он ладонью ласкает затылок.
— Такой же, как я, — отвечаю устало. И даю набежавшей дремоте меня унести в царство грёз…
Глава 20. Костя
Мамин звонок с утра выбивает меня из колеи. Пару первых секунд я с ужасом думаю: «Что, если мама знает?». Если Вита ей рассказала? Или она рассказала своей маме, а тёща решила «обрадовать» сваху? Ощущаю себя, как в детстве. Но ведь мне не пятнадцать! Быстро думаю, что предпринять. Отрицать всё? Уйти в несознанку? Нет, уж! Лучше быть честным. Даже если последствия будут плачевными. А уж они будут!
Представить себе не могу, что скажут родители. Мама, отец, для которых семья — это нечто святое. Что они скажут,
