Последний выстрел - Эмма Пиньятьелло

Если.

– Это была самооборона.

– Первый выстрел был самообороной. – Она посмотрела ему в глаза. – Последний – нет.

– Это была самооборона, – повторил он.

– Я даже не помню, что стреляла дважды. Помню только, что хотела, чтобы он умер. Стреляла, а видела Джеки. И думала только о том, как спасти Джеки. Если бы там был кто-то другой, любой другой парень, не знаю, стала бы я стрелять дважды. Мой адвокат спрашивал меня об этом. У меня до сих пор нет ответа. Я до сих пор не знаю. Иногда я сама себя спрашиваю…

Пауза раздувалась, как мыльный пузырь, который надуваешь в детстве и думаешь, что он так будет увеличиваться и увеличиваться до бесконечности, играя всеми цветами радуги. Грей поймал себя на том, что затаил дыхание.

– Проигрываю мысленно ту сцену и не вижу у него ножа. А что, если я сама его придумала, чтобы себя оправдать. Может, этот нож все время лежал на скамейке? Все было как в тумане. Но ведь есть разница, верно? Одно дело – выстрелить в безоружного человека, пусть даже он и сделал что-то плохое, и совсем другое – выстрелить в того, кто идет на тебя с ножом.

– Ты не сделала ничего плохого, – напряженным голосом сказал Грей. Он так хотел, чтобы она поверила ему, что даже защемило в груди. – Как получилось, что суд не принял во внимание факт насилия Эвана?

– Из-за Джеки.

Грей фыркнул.

– Ты шутишь.

– Нет. – Макс подняла руку. – Нам ее не понять. Мы не были на ее месте. Даже не пытайся сказать, что она была неправа. Джеки любила его, знала, что он поступил неправильно, но она была беременна и не могла рисковать ребенком. – Макс потерла глаза. – Джеки приходила ко мне один раз, перед судом – в тот день, когда я увидела Либби с парнем в толстовке. Сказала, что не ожидала от меня такого, что я солгала насчет ножа, что она приняла решение относительно Эвана. Они будут ходить на консультации, он запишется на курс по управлению гневом. Они останутся вместе ради ребенка. Ей нужно было, чтобы я была ее подругой. А не полицейским.

– Ты вела себя не как друг, а как мученица, – жестко сказал Грей. – Она не могла просить тебя пожертвовать собой ради нее, когда сама явно не хотела делать то же самое ради тебя.

– Я отсидела шесть месяцев ради подруги. По-моему, это вполне справедливый обмен, учитывая, что я едва не убила отца ее ребенка. Ты в самом деле хочешь прочитать мне лекцию о том, что не нужно жертвовать собой ради людей, которые никогда не сделают того же ради тебя?

Грей покачал головой.

– Ты все потеряла.

– А разве не в этом смысл любви? – Она повернулась к нему. – Ты готов умереть за нее?

Он сглотнул.

– Кто-то мог бы.

Она выдержала его взгляд.

– Теперь ты знаешь, почему Либби думает, что я убью ее мужа. – Она вздохнула. – Но, раз уж разоткровенничалась, думаю, надо рассказать тебе еще кое о чем.

24

Макс

Так, как раньше, быть уже не могло.

Грей был, наверное, одним из немногих, кто мог понять, почему Макс сделала то, что сделала на суде ради Джеки. Он провел большим пальцем по шраму на ее подбородке. Кожа на подушечке пальца была гладкая, но даже это легкое прикосновение вызвало у нее шок, словно он потер подбородок наждачкой. Из-за связанных со шрамом воспоминаний Макс не обращала на него никакого внимания, старалась не замечать, когда смотрелась в зеркало, но сейчас она чувствовала только его.

Ей хотелось вскрыть мозг Грея, как яйцо, чтобы желток всего, что он чувствует и думает, растекся по ней, покрыв ее полностью. Ей отчаянно хотелось понять, верит ли он ей и так ли он верен Барбарани, как она – Джеки. В конце концов, не этого ли мы все хотим? Знать, что есть на свете по крайней мере еще один человек, который чувствует и думает так же, как мы.

Она бы сделала то, что сделала, снова, в миллионный раз, но тем не менее Грей задел ее за живое.

Она… сама явно не хотела делать то же самое ради тебя.

Нет, не хотела. Но Макс верила в то, что сказала ему о любви. Она бы и идя на эшафот кричала то же самое. Возможно, именно поэтому она и останется одна, и она об этом знала еще с той ночи, когда лежала на дороге и кровь отца застывала между пальцами.

Грей так ничего и не сказал после того, как она рассказала ему сначала о Джеки, потом о том, что Либби кричала в телевизор, и наконец, о том, что Александра рассказала ей о двух посетителях Либби. По какой-то детской наивности она думала, что, может быть, они вместе устроят мозговой штурм, как показывают в британских сериалах: соорудят на стене доску доказательств с использованием канцелярских принадлежностей, будут пить несвежий кофе из огромных чашек и есть холодную тайскую еду.

Но он ничего не сказал. А теперь даже не смотрел на нее.

Учащенное дыхание затуманивало стеклянные двери, мешало видеть город, и ей казалось, что она застряла в крошечной, влажной стеклянной коробке.

В машине.

Она рассказала ему. Да что же с ней не так? В ответ на мольбу о свободе двери, громыхнув, распахнулись, и комната вытолкнула ее навстречу холодному, безжалостному ветру. Она оперлась о перила балкона, наклонилась, позволив волосам упасть. Вот бы испытать это волнительное ощущение полета, почувствовать…

Что-то рвануло ее от перил.

Она вцепилась в них.

– Отпусти меня!

Он сжал ее еще крепче, притянул обратно к дверям и прижал к стеклу.

– Какого черта, Грейсон!

– Ты собиралась прыгнуть. – С ним было что-то не то – с голосом, с дыханием, с налитыми кровью глазами. Он смотрел на нее, как тогда, в подвале, – словно был где-то еще.

– Я не собиралась прыгать, ты… Что ты делаешь? – Она снова попыталась вырваться, но остановилась. В его широко открытых глазах плескался ужас. Еще пять минут назад она многое бы отдала за этот безумный взгляд. Но она хотела не этого. Понимал ли он, что все еще прижимает ее к дверям, что его бедро упирается ей в живот, а бицепс прижат к подбородку? Она ощущала каждый его вдох – он был океанской волной, выталкивающей ее в море, и она не могла выплыть против этой