Пекарня «уютный очаг» и её тихие чудеса - Дарья Кун
– Кто там? – тихо, почти шёпотом, спросила она.
В ответ – лишь сдавленное всхлипывание.
Элли медленно, с некоторым усилием, отодвинула тяжелый железный засов. Он скрипнул, нарушая ночной покой. Затем она повернула ключ в замке. Дверь подалась внутрь, и в проём хлынул поток холодного ночного воздуха, пахнущего мокрой землёй, осенней листвой и чем-то ещё… горьким, палёным.
На пороге, прижавшись спиной к косяку, сидел мальчик.
Одно сразу можно было понять – он был чужой. Одежда его, некогда дорогая и прочная – тёмные штаны из тонкой шерсти, куртка с серебряными застёжками – теперь была порвана, испачкана грязью и покрыта чёрными, опалёнными пятнами. Лицо, бледное и испуганное, было исцарапано ветками, а в больших, широко раскрытых глазах светился животный, немой ужас. Он дрожал всем телом, мелкой, частой дрожью, и его зубы отчаянно стучали от холода и страха. В одной руке он сжимал какой-то небольшой, тёмный предмет, в другой – обгоревший, почерневший свиток пергамента.
Увидев Элли, он не бросился к ней, не закричал. Он лишь съёжился ещё больше, вжав голову в плечи, словно ожидая удара. Его взгляд метнулся по сторонам, ища путь к отступлению, но силы, видимо, были на исходе.
Элли замерла на пороге, сердце её колотилось где-то в горле. Десять мыслей пронеслись в голове за секунду. Кто он? Откуда? Что случилось? Опасность? Нужно ли звать на помощь? Но что-то в его виде – в этой абсолютной, детской беспомощности, в немом отчаянии – заставило её отбросить все страхи.
– Тише, тише, детка, – прошептала она так же мягко, как говорила с испуганным котёнком. – Не бойся. Я не сделаю тебе ничего плохого.
Она медленно присела на корточки, чтобы оказаться с ним на одном уровне, и поставила свечу на пол. Свет падал снизу, освещая её лицо мягким светом, а не пугающими тенями.
– Ты заблудился? Тебе нужна помощь?
Мальчик не ответил. Он лишь сжал в руке свой свиток так, что костяшки побелели. Его взгляд упал на тёплый свет, лившийся из пекарни, на знакомые очертания булок и караваев на столе, на большой глиняный кувшин с молоком. В его глазах мелькнуло что-то похожее на узнавание, на жажду этого тепла, этого покоя.
Элли протянула руку, не чтобы дотронуться до него, а ладонью вверх – предлагая, приглашая.
– Зайди внутрь. Здесь тепло. Я дам тебе поесть.
Он колебался ещё мгновение, борясь с инстинктом страха и жаждой безопасности. Потом, словно какая-то пружина внутри него разжалась, он кивнул, едва заметно, и неуверенно шагнул вперёд.
Элли отступила, давая ему войти. Он проскользнул внутрь, озираясь по сторонам, как загнанный зверёк. В свете свечи было видно, как он жалок и мал. Лет десяти, не больше.
– Садись, – указала она на табурет у стола. – Согрейся.
Он послушно опустился на стул, но сидел на самом краешке, готовый в любой момент сорваться и бежать. Элли тем временем налила в кружку тёплого молока из глиняного кувшина, стоявшего у ещё тёплой печи, и достала из буфета большую краюху вчерашнего хлеба с мёдом.
– На, ешь, – поставила она угощение перед ним.
Он посмотрел на еду с жадным, голодным блеском в глазах, но не двинулся с места, словно ждал разрешения.
– Ешь, – мягко повторила Элли. – Это можно.
Только тогда он схватил хлеб обеими руками и принялся жадно есть, откусывая большие куски и запивая их молоком. Он ел так, будто не видел ничего съестного несколько дней, и весь его вид выражал такую первобытную, искреннюю благодарность, что у Элли сжалось сердце.
Пока он старательно жевал, она смогла разглядеть его получше. Темные, почти чёрные волосы, спадающие на лоб. Большие серые глаза, слишком взрослые и серьёзные для его возраста. Изящные черты лица, говорящие о благородном происхождении. И тот самый свиток в его руке – обгоревший по краям, с обрывками шнура, но сам пергамент казался невредимым. И ещё… на тыльной стороне его левой ладони, чуть ниже большого пальца, краснел странный, болезненного вида ожог. Не случайный, а чёткий, симметричный, похожий на клеймо или… печать. Он напоминал стилизованное изображение змеи, кусающей свой собственный хвост.
Мальчик закончил есть и выпил молоко, после чего снова съёжился, но теперь в его позе было уже меньше дикого страха и больше крайней усталости. Глаза его слипались.
– Как тебя зовут? – тихо спросила Элли.
Он вздрогнул и снова посмотрел на неё с подозрением. Губы его дрогнули, но звука не последовало. Он лишь покачал головой.
– Ты не можешь говорить? Или не хочешь?
Он снова покачал головой, и на этот раз Элли поняла – не хочет. Или боится.
Внезапно он протянул ей тот самый предмет, что сжимал в другой руке. Это была маленькая, изящная фигурка, вырезанная из тёмного дерева – птица с расправленными крыльями. Работа была искусной, детализированной. Но одна половина птицы была обуглена, почернела, будто её поднесли к огню.
– Это… твоё? – спросила Элли, беря фигурку.
Он кивнул. И затем, впервые, его пальцы сложились в несколько быстрых, отточенных жестов. Элли не поняла их смысла, но поняла, что это был язык. Знак. Возможно, единственный способ общения, который у него остался.
Она смотрела на него – испуганного, молчаливого, с обгоревшим свитком и опалённой птицей в руках, с клеймом-змеёй на ладони – и сердце её сжалось от предчувствия. Этот ребёнок был не просто заблудившимся. Он был беглецом. От кого-то или от чего-то очень страшного.
Мысли снова понеслись вихрем. Что делать? Отвести к стражникам? Но клеймо, этот свиток… они кричали о чем-то магическом, тёмном, о том, с чем стража, возможно, не захочет связываться. Разбудить Мэйбл? Седрика? Но ночь на дворе, а этот ребёнок смотрит на неё с такой надеждой, словно она – последний якорь в бушующем море.
И тогда решение пришло само собой. Чёткое и безоговорочное. Оно родилось не из разума, а из чего-то более глубокого – из инстинктивной заботы, из памяти о бабушке Агате, которая никогда не отвернулась бы от нуждающегося, из самой сути пекарни как места, где находили утешение.
– Хорошо, – тихо сказала она. – Пойдём со мной.
Элли взяла свечу и велела ему следовать за собой. Мальчик послушно встал и пошёл, его босые ноги бесшумно ступали по холодному полу.
Она повела его не
