Кармен. Комсомол-сюита - Зоя Орлова
— Если можно, кофе. Просто кофе, без молока.
— Как скажете. Я оставлю вас на пару минут, — сказал он и исчез в кухне.
По квартире расплылся аромат хорошего, крепкого кофе. Блинов вошел в гостиную с маленьким подносом, на котором стоял кофейный набор, и поставил его на журнальный столик передо мной. Кофейный набор сверкал белизной и перламутром, ложечка и щипчики для сахара, похоже, были серебряными. Ну и размах у этой семейки… Даже не мельхиор, ерш твою медь! Я сделала вид, что ничуть не удивлена, и вообще, я только и делаю, что ем на серебре и сплю на бархате. Кофе оказался очень вкусный.
После всей этой дипломатической прелюдии я в упор посмотрела на Блинова.
— Николай Петрович, я тронута вашей обходительностью, — начала я, — но предпочитаю сразу перейти к делу. Вы говорили, что знаете нечто, что касается моей семьи. Я жду подробностей.
Он сел напротив меня и положил ладонь на папку с завязками. Меня накрыло облаком его пристального, цепкого внимания. Захотелось схватить сумку и прижать к животу, загораживаясь от этого рентгеновского взгляда, но я сидела с прямой спиной и не отвела глаза.
— Вы удивительная… Смелая, — сказал Блинов со странной задумчивостью. — Вылитая мать. — Он развязал белые тесемки на папке и открыл ее. Там оказалось множество старых, тронутых желтизной, фотографий. — Вот, посмотрите, Кира. Узнаете?
Я начала перебирать снимки. На некоторых я узнавала улицы и дома, которые успела увидеть сама, гуляя по городу и фотографируя. Город в разное время года, цветущие яблони на улицах, палисадники под окнами. Вот компания девушек в смешных пестрых платьях с белыми воротничками, с бантами в косах. И тут я застыла. Это лицо… Я знаю это лицо. Я знаю эту девушку.
Блинов, не мигая, смотрел на меня, он буквально впился в меня взглядом.
Я перевернула фотографию и прочитала фиолетовую чернильную надпись: «Девчата с соседней улицы. Самая красивая это Катюша Щербакова. Май 1952 г.»
— Узнаете? — снова спросил Николай Петрович. — Вот еще.
И он, поворошив в папке, вытянул еще одну фотографию. На ней, на фоне зимней улицы, стояли две девушки в пуховых серых платках, черных простеньких пальтишках и ботах. Они улыбались и прятали в карманы озябшие руки. Подпись на обороте гласила: «Сестры Щербаковы, Катюша и Зина. Зима 1953 г.»
Я рассматривала лица девушек и понимала, что узнаю обеих. Не просто узнаю, я их знаю. Знаю как себя. Мне стало жарко. Захотелось высунуться в открытое окно и вдохнуть морозный ветер.
— Это твоя мама, Кира. А рядом твоя родная тетя, Зинаида. А ты сама — вылитая Катюша.
Я перевела взгляд на Блинова. Казалось, его глаза стали еще больше и сверкнули синими искрами.
— Ты моя дочь, Кира…
— Нет! — вырвалось у меня раньше, чем я сама поняла, что услышала. — Нет! Нет. Нет…
Я вскочила с кресла, но Николай Петрович перехватил меня и крепко прижал к себе.
— Прости… Прости меня, девочка, но я должен был это сказать, — горячо заговорил он, не давая мне шевельнуться в стальных объятиях. — Я не мог больше молчать. Я всю жизнь люблю твою мать! Я все-все помню…
Я задыхалась. Я хотела кричать. Горло разрывало от беззвучного плача. Нет! Этого не может быть!
— Я понимаю… Ты сейчас не готова принять эту правду. Но это так, — продолжал Блинов, обжигая мою макушку дыханием. Я чувствовала бешеное биение его сердца, теплый запах его кожи, немного терпкий от ноток пота, запах хорошего мужского одеколона. — У тебя день рождения второго апреля. Так ведь?
Я молчала, не в силах двинуться.
— Ну вот. А я встретился с твоей мамой в конце июня. Я был с ней, я любил ее. Сама посчитай. Прости, девочка.
Он медленно опустил руки. Я стояла, как примороженная. Перед глазами было лицо моей матери на фотографии из далекого 53-го. Ей в тот год исполнилось восемнадцать, в мае. А в конце июня она уехала в Москву учиться. Так гласила семейная легенда. А женщина, которую я всю жизнь считала нашей домработницей, на самом деле, оказывается, мамина старшая сестра. И моя мама вовсе не москвичка, а родом из глухой провинции, из этого самого Камня Верхнего на берегу норовистой реки с почти египетским именем Иштарка.
А как же мой папа? Мой замечательный, умный, прекрасный папа?
— Я… Мне надо идти, — прохрипела я, глядя в пол. Сгребла папку с фотографиями, сунула к себе в сумку и пошла в коридор. Блинов шагнул следом. Я не могла на него смотреть. — Не трогайте меня. Не ходите за мной.
Он остановился и поднял руки.
— Кира, я очень надеюсь, что ты со временем поймешь и примешь меня, — сказал он мягко. — Я был бы счастлив иметь такую дочь.
— У вас уже есть сын, — отрезала я. — Я вам не верю.
Он ничего больше не сказал. Галантно подал мне пальто и открыл дверь.
Нет, это не я. Это все не со мной.
Я бездумно бродила по снежным тротуарам, прижимая к груди сумку с папкой. В какой-то момент у меня подкосились ноги и я брякнулась в сугроб. Сидела и не могла собраться с мыслями, в голове вертелось только одно: это не про меня, это не со мной, этого не может быть…
Не знаю, сколько времени я просидела в снегу. Когда почувствовала, что от холода немеет задница, вдруг услышала мысль: «Надо спросить у своих». Надо спросить!
Кажется, теперь я понимаю, откуда пришло выражение «думать жопой». Кто-то однажды вот так же отморозил зад, и пятая точка послала в мозг импульс, чтобы вывести хозяина из оцепенения. Вот так, значит, это работает. Так чего сижу? Надо спросить у своих!
Я отряхнула пальто от снега, попрыгала, чтобы оживить замерзшие ноги, и быстро пошла в сторону городского Узла связи. Надо прямо сейчас, срочно позвонить родителям и спросить… Что спросить? «Мама, папа, а кто мой отец?» Ну, если я хочу, чтобы их хватила кондрашка, то, конечно, так и надо сделать. А если серьезно? Кого я могу спросить о таком?
Маму?
Весь шум в нашей семье всегда был от мамы. Она позволяла себе наорать, иногда до визга, и вообще шикарно поскандалить, если считала нужным.
