Эринии и Эвмениды - Риган Хэйс
Мне было десять, и я уже познала жестокость сердца. Видела мама во мне зачатки будущей эринии или нет, но тогда она ни словом не попрекнула меня. Ей нужны были прямые ответы, и я постаралась не увиливать и не утаивать правды.
— Дженна меня обидела. Она сказала кое-что очень… колкое, что задело меня. Вот я и среагировала.
— Среагировала? Ты это так называешь? — переспросила мама, чуть повернув ко мне голову.
— Да. На большой перемене, когда нас обычно выводят на прогулку, я взяла камень и кинула в нее. Ты ведь видела синяк.
Это если опустить подробности. А если покопаться в памяти, то я угодила Дженне прямо в глаз.
Мама смолчала, да и что тут скажешь? Сложно радоваться, глядя, как твое чадо избирает совсем не путь праведности, к которому ты его подталкивал.
— У нее сильно глаз распух, ну ты и сама видела. Но она так плакала, словно я его выколола.
— Это, должно быть, и правда больно, Би. Хорошо хоть, основной удар пришелся по кости под бровью, а ведь могло и глаз выбить. Ты понимаешь это?
Конечно, я понимала. Мне только хотелось снизить градус своей вины.
— Сам по себе этот поступок недопустим, понимаешь, пчелка? — Мама расстроенно вздохнула и повернула за угол. — Какая бы злость ни кипела внутри, каким бы словом нас ни обидели, мы не должны поддаваться чувствам, давать волю гневу, ярости и жестокости. Чем же таким она задела тебя?
— Да неважно. Не хочу этого произносить, — буркнула я, уберегая мамины уши от сквернословия Дженны. Но в голове назойливо крутились мерзкие словечки, выплюнутые мелкой задавакой и окрашенные в черное, как грязь. Сейчас их уже и не вспомнить, но в тот момент они глубоко ранили меня и затронули честь моей семьи.
— Что ж, я уважаю твое право, не говори, — примирительно сказала мама, проезжая по спальному кварталу. Дом был уже недалеко, но дождь закрывал мне весь обзор. — Просто пообещай мне, что никогда больше не позволишь себе совершать такие вещи, что бы ты ни услышала, хорошо? Помни, что Господь видит все наши деяния и воздает за них, как за хорошие, так и за плохие. У каждого действия есть последствия. Нам не следует гневить Бога и не стоит выпускать наружу все темное, что иногда сидит в нас. Так ты мне пообещаешь?
Тогда я еще боялась божественного гнева и потому, конечно же, пообещала. Мама удовлетворилась моим обещанием и притормозила на парковке у дома. Когда она повернулась ко мне, на лице уже поселилась робкая улыбка — знак, что она не будет держать зла и все простит.
Я была еще ребенком и не знала, сколько трудностей свалится на нее из-за моих неоднозначных поступков. И все же она любила меня, как и папа, и вела за собой лучшей из дорог, пока была жива.
Жаль, что это не уберегло меня от новых ошибок.
Зато соседка Присцилла беззлобно посмеялась надо мной, когда я пожаловалась на инцидент, произошедший в школе. Помню, как она сказала нечто вроде:
— Да не все ли мы такими, птичка, были? Я в юности свою соседку по общежитию за волосы оттаскала, а знаешь, из-за чего? Она украла мой браслет. И он даже не был ценным — обычный, из бусинок да бисера. Казалось бы, такая мелочь… Но в юные годы большого повода и искать не надо: бушующие в крови гормоны делают свое темное дело. А уж сколько мы воевали из-за парней, мамоньки… Даже вспоминать теперь смешно! Так что не горюй, птичка, ты все делала правильно. Свою честь нужно отстаивать. Да и подавлять эмоции нельзя: держа злость взаперти, ты ею пропитаешься, и в кого в таком случае ты превратишься? Ее нужно выпускать, чтобы очиститься.
— А как же Бог? — спросила я из боязни.
— Как там говорят? Ах да: Бог великодушен, он все простит. Это так удобно… Разложим пасьянс?
У Присциллы все было так просто, что даже завидно. Мне не хватает ее простоты, успокаивающего голоса и умения во всем оправдать меня, ее птичку. С тоской, разлившейся желчью в горле, я достаю из кармана пиджака телефон и нахожу в контактах ее номер. Она оставила его мне перед тем, как меня забрали в службу соцопеки и передали тетке. Сказала, чтобы я звонила, если возникнут трудности или нужно будет поговорить по душам, но я так ни разу и не позвонила — не знаю почему.
Могла ли я винить нашу соседку-гадалку в том, какой я стала? В то время как родители держали меня в строгости, Присцилла отпускала вожжи и дозволяла то, что воспрещалось дома. С ней я добирала недостающие части и могла быть другой Беатрис: озорной, непослушной, недобродетельной и ленивой. Соседка шутила, что «пока я у нее в гостях, глаз Божий закрывается и ничего не видит». Она избаловала меня своей иррациональной любовью, словно вкладывая все то, что могла бы вложить в собственное дитя, если бы оно у нее было. И уж точно Присцилла ни разу не осудила меня за непопулярные решения в спорах с одноклассниками. Благодаря ей я отрастила ту броню, которая по сей день защищает меня от ударов и помогает держаться на ногах в самые тяжелые минуты.
Но, занеся палец над экраном, уже готовая одним касанием связаться с нею, я все же блокирую и убираю телефон. Я просто не найду слов, чтобы во всем сознаться. В этот раз меня нечем оправдать, и слышать об этом будет слишком больно.
Кроме того, меня обуревает страх. Я уже не боюсь божественного вмешательства, как в детстве, зато более реальные вещи не дают мне расслабиться.
Что предпримет Мэй, что на меня накопает? А вдруг я уже не отверчусь от ее козней? Да и полиция все никак не оставит Уэст-Ривер в покое, допрашивая учеников…
Мэй — угроза реальная и весомая. Жесткий характер не позволит ей оставить меня без наказания. А значит, нужно шевелиться. Нужно сделать что‑то и обезопасить себя, прежде чем меня снова прижмут к стенке…
Я хватаюсь за последнюю соломинку, снова достаю телефон и звоню нелюбимой тетушке. Может, следует поплакаться хорошенько, во что превратилась некогда уважаемая академия, чтобы меня забрали из этого гадюшника? Только так я могу убежать от проницательного ока Мэй и навсегда забыть этот кошмар.
Долгие гудки вторят ударам замедляющегося сердца. Все думается, что еще с десяток таких гудков — и мое сердце остановится, никому не нужное, никем не услышанное.
Но на звонок
