Эринии и Эвмениды - Риган Хэйс

— О чем же ты хотела поговорить, Беатрис?

Я снова чувствую, как потеют ладони, вижу, будто со стороны, как переминаюсь с ноги на ногу, никак не решаясь наконец признаться в страшном. Но холодный взгляд понуждает меня к ответу, и я выпаливаю:

— Хочу перевестись в другую школу.

Тетя и бровью не поводит, куда больше увлеченная распадом алкоголя на тона и полутона во рту, чем моим волеизъявлением.

— И чем же вызвано это желание?

Я нерешительно мнусь и гляжу под ноги.

— Тем, что в Уэст-Ривере я… В Уэст-Ривере надо мной издеваются.

Тетя Мариетта смотрит сквозь меня. Будто мои слова абсолютно пусты и ничего не значат.

— Дорогая, школа — это большой аквариум с пираньями, где тебе предоставляют выбор: ты либо становишься их добычей, либо поедаешь своих собратьев, чтобы выжить.

«Они избивают меня, тетя, — хочу я добавить, но язык немеет и не слушается. — Они забрали у меня все».

— Если ты позволяешь им кусать тебя, задевать своими мерзкими языками, значит, ты слаба и бесхребетна, — продолжает тетя, подливая себе бренди. — По-твоему, я должна потворствовать твоей слабости?

— Нет, тетя Мариетта, просто…

— Идя на поводу у своих капризов, ты рискуешь уронить достоинство! — грубо одергивает меня она. — Представь только, как это будет выглядеть, если ты с позором покинешь одну из самых престижных академий Соединенного Королевства! Неужели ты думаешь, что в новой школе что‑то поменяется? Вот что я тебе скажу: не поменяется абсолютно ничего, покуда ты не отрастишь в себе твердый стержень, юная леди. Перевод не решит твоих проблем, пока ты распускаешь сопли из-за кучки недоростков в острой стадии пубертата.

Мисс Чейзвик осушает бокал одним махом и звонко возвращает его на стеклянный столик, словно ставит жирную точку в нашем разговоре, который больше напоминает ее монолог.

Наружу так и рвется отчаяние, но я знаю, что тетя меня не услышит. Она непременно отыщет миллион аргументов, чтобы заточить меня обратно в башню Уэст-Ривера еще на годик, так стоит ли тратить время, разубеждая ее? Мои жалобы для нее не более чем пшик, всего лишь досадная мелочь, как муха на лобовом стекле.

Моя доля незавидна, а ситуация не так проста, как представляется тете, но в одном она права: я растеряла свое достоинство. Оно растоптано каблучками моих дорогих эриний [1], и мне до́лжно бы собрать его осколки, дабы выдержать последний год.

Скрепя сердце я киваю и говорю:

— Хорошо, тетя Мариетта, я больше вас не побеспокою этой просьбой. Я сама стану пираньей.

Тетя натянуто улыбается, являя мне высшую степень благосклонности. Наполняет новый бокал и поднимает его, до смешного становясь похожей на юного Вакха с картины на стене.

— Другое дело, дорогая. Захвати весь аквариум, Беатрис. Стань в нем королевой.

Стоит ли уточнять, что никакой королевой я и близко не стала? Разве что королевой-неудачницей. Пираньей с откушенным хвостом и беззубой пастью.

«Директору Остину Хайтауэру от…»

Не прошло и трех месяцев после разговора с тетей, как я, глотая слезы, снова и снова выцарапываю на бумаге позорное прошение на имя директора. Мысленно я адресую письмо и Мариетте Чейзвик, которую заверила, что все выдержу и не посрамлю имени. Где же моя храбрость, где выдержка?..

«…прошу освободить меня от занятий…»

Нет, все не так. Резким движением сминаю лист в ком и выбрасываю в мусорное ведро под столом. Бесполезно. Безнадежно. До тошноты трусливо.

Директору попросту нет до нас дела. Хайтауэру интересны лишь запах денег и престиж академии, который, несмотря ни на что, должен оставаться непогрешимым. Он и слушать меня не станет, сколько бумагу ни марай. Наш психолог, мистер Падалеки, с октября на больничном после операции, а значит, и он мне не поможет.

А затем меня осеняет. Амалия Хартбрук!

Уж наша чуткая хаусмистресс [2] не оставит меня в этой беде, правда? Ее задача — наблюдать за паствой и вести ее по праведному пути. Так не проще ли достучаться до той, чьи глаза не закрыты шорами?

Я вновь склоняюсь над бумагой и выписываю набившие оскомину слова, меняя только имя в начале прошения. И имя это разжигает во мне огонек надежды.

Позади хлопает дверь, и я машинально прячу листок в блокнот.

— Ну в столовке и очередь сегодня! Думала, пока доберусь до съестного, умру от голода. Будешь круассан? Ты какая‑то бледная…

Ханна Дебики, соседка по комнате, окидывает меня любопытным взглядом, как будто знает, что совсем недавно произошло в женском туалете. Если она и ждет каких‑то признаний или жалоб, то ничего не получит. Я еще не знаю точно, не ее ли руки копались в моем ящике, и потому не решаюсь посвящать во все подробности своих приключений.

— Я не голодна, спасибо.

— Как знаешь, — говорит она, подергивая плечами, и впивается зубами в круассан. Комната наполняется ароматом ванили, но даже он не соблазняет меня. Жуя, Ханна добавляет: — Представляешь, сегодня Дастин Мюррей чудом не спалился на уроке классической литературы — такой был обкуренный, просто вусмерть…

Она еще долго трещит, не умолкая, но мысли мои далеко, а в ушах — белый шум. Какое мне дело до Дастина, чья голова забита приличной дозой дури, когда есть проблемы куда значимее? Когда на кону стоит моя жизнь.

Перерыв окончен, а я даже не обедала, отдав все свободное время на бумагомарание. Жду, что желудок взвоет, требуя пищи, но он молчит. Кажется, за последние две недели я сбросила еще пару фунтов и скоро стану похожа на анемичное привидение. Я беру учебники и выхожу из комнаты.

Комната отдыха в женском крыле академии полна оживления и шума. Рабочие места заняты тараторящими младшеклассницами. Несколько девушек полулежат в мягких креслах и что‑то черкают в тетрадках, ученицы из «альфа»-класса выстроились у кофейного автомата. От запаха кофе меня скручивает, и я спешу к коридору.

Вдоль лекционных залов и классов снуют ученики: кто еще сонный, проспавший первые три урока, а кто энергичный, точно под действием кофеина или иных бодрящих веществ. Тут же замечаю Эдриана Пули с широкой блаженной улыбкой на пол-лица и зрачками размером с пуговицу. Этот вечно взлохмаченный парень не кто иной, как главный поставщик колес и прочих волшебных пилюль в Уэст-Ривере. Он давно носит прозвище Аптекарь: к нему обращаются за снадобьями, притупляющими мозги. Никто толком не знает, где именно он умудряется доставать дурь при всей строгости и закрытости академии от социума. Я и сама однажды стучалась