Время - словно капля янтаря - Игорь Вереснев
Когда я шёл на вокзал девяносто третьего — не боялся. Даже когда в последнее своё «первое июля» твёрдо решил поговорить с собой-тогдашним, не боялся. А сейчас боялся. У меня вновь появилось, что терять. Очень уж хорошо мне было рядом с Ксюшей и её новой мамой. Прекрасная, светлая жизнь расстилалась впереди. Я очень-очень-очень хотел прожить её вместе с ними!
Но чтобы эта жизнь состоялась, мне следовало вернуться. Ещё раз нырнуть в серое марево межвременья. И никак иначе.
— Ира, если со мной что-то случится… — начал я осипшим голосом. И она сразу вздрогнула, напряглась.
— Андрюша, что с тобой может случиться?
— Я не знаю, но мало ли…
— Ох. Ты меня не пугай так, пожалуйста.
— Ира, постой… послушай. Через… в общем, в октябре две тысячи восьмого ты встретишь одного человека. Гена его зовут… Помоги ему, хорошо? И Кс… Сашу он пусть увидит, обязательно.
Ирина смотрела на меня, ничего не спрашивая. В темноте карие глаза её казались чёрными. Зачем я сказал ей об этом? Если узор должен сложиться, то он сложится, мои слова ничего не изменят. В том настоящем, где мы встретились, она ни разу не упомянула об этой просьбе её крымского друга. Забыла, не поняла, пропустила мимо ушей? Вообще никогда не были произнесены эти слова? Или всё же были, осели где-то на краешке сознания и подействовали, помогли как-то? Не знаю.
Ирина вздохнула. И потянула меня в комнату.
— Андрюша, пошли спать. Это просто сон, плохой сон. Придёт день, встанет солнышко, и ты забудешь о нём. Завтра всё будет хорошо.
Я не спорил и не противился. Да, завтра всё будет хорошо. Стёклышко должно стать на своё место…
Завтра я первым делом нашёл в посёлке нотариуса и оформил завещание. Не знаю, имелись ли у настоящего Андрея Семашко родственники, не знаю, будет ли иметь эта гербовая бумага силу, — в случае чего. Но придумать что-то лучшее, чем записать наследницей моей недвижимости Ловцеву Александру Игоревну я не смог. Откуда Ирина такое отчество выкопала? Ну, Игоревна, так Игоревна, ничем не хуже любого другого. И ещё — когда утром провожал Ирину на турбазу, незаметно сунул ей в сумочку пакет с остатками мазурских «сбережений». Не так много там осталось, но на первый случай им хватит. Найдёт — обидится конечно, постарается вернуть. Пусть! Объясню, что это теперь наши общие деньги… если будет возможность объяснять. Если я буду. А если нет… Собственно, на этот случай всё и делаю.
Оформление документов заняло половину дня. В начале третьего я вернулся домой, сел писать письмо Ксюше. Не смог. Не знал, о чём. Словами многое сказать хотел, а на бумагу не ложилось. «Я и есть твой папа»? Глупо. Если уж говорить об этом, то раньше надо было. Или потом, когда с путешествиями проклятыми покончу. Сидел, сжимал в пальцах ручку, а самому так хотелось бежать на турбазу, увидеть дочь ещё разок! Вдруг, в самом деле, последний?! Тем более обещал утром, что приду, как только освобожусь.
Хотелось, но понимал, что нельзя. Зачем душу травить? Кому от этого лучше станет? К тому же не освободился я пока. Самое важное не сделал.
Я скомкал оставшийся чистым листок, бросил в мусорное ведро. Нечего резину тянуть, пора. В этот раз идти мне никуда не нужно, всё «путешествие» здесь состоится, в этой комнате. Полтора месяца в одну сторону, полтора — в другую.
Я подошёл к балкону, приоткрыл зачем-то дверь. Заранее пути отступления готовил, что ли? За окном светило солнце, заставляя изумрудом сверкать листву на деревьях, и солнечные зайчики играли на перилах…
Зайчики потухли — все разом. В первый миг показалось, что облачко набежало, заслонило солнце. Но перила из синих уже стали серыми, и листва больше не была изумрудной. И не существовало её, листвы — колышущееся серое марево только.
Глава 26. Июнь 2001 года
Серость исчезла так же мгновенно, как и возникла. Сгинула, проглоченная ночным мраком, и вновь проступили кроны деревьев, серебристые в лунном свете.
Заскрежетал ключ в замке, заставляя обернуться. Входная дверь отворилась, противно взвизгнув петлями. Надо же, я их так и не смазал. Вчера Ирине твёрдо-натвердо пообещал купить машинного масла и смазать. Нет, не вчера, если отсюда считать…
С тёмной площадки ввалился человек, чертыхнулся, споткнувшись обо что-то. Я-тогдашний. Совсем недавний я, можно сказать, вчерашний. По телу пробежала мелкая дрожь, первый симптом надвигающегося приступа. Стараясь, чтобы голос не охрип от волнения, я скомандовал в темноту:
— Не надо свет включать. И стой, где стоишь.
Я-вчерашний замер. Я-сегодняшний прекрасно помнил свои ощущения. Кольнувший на миг страх, и вслед за ним — злость. Вот сейчас я спрошу:
— А ты кто такой, чтобы распоряжаться?
Я помнил каждое своё слово, каждое движение, мысль. Прекрасно помнил себя-вчерашнего. Я и был им! Не мог уже с абсолютной уверенностью сказать, кто из нас двоих — я. Этот, уцепившийся за ручку балконной двери, или тот, тянущийся к выключателю.
Я-вчерашний помнил услышанные слова. Потому я-сегодняшний их произнёс:
— Стой, и слушай меня внимательно. Завтра, в семь утра...
Губы, язык шевелились, собирая звуки в нужную фразу. Но думал я о другом. Два Геннадия Карташова — слишком много. Я не могу существовать одновременно и как я-вчерашний, и как я-сегодняшний. Я это я, один-единственный. Последнее, что разделяет меня — тьма, заполнившая квартиру. Ну, включай же свет, чего ты медлишь! Покончи с этой неправильной раздвоенностью…
От балконной двери до включателя было далеко, всю комнату пересечь нужно. Зато в коридоре — руку протянуть.
— Не надо!
Я не успел отдёрнуть руку от выключателя. Вскинул её к лицу, заслоняясь. Глаза! Слава богу, я не успел заглянуть самому себе в глаза. Или всё же глянул? Чуть-чуть, на крошечную долю секунды. Потому как миллионы нитей внезапно склеили нас, рванули друг к другу.
Мне-вчерашнему было дурно. Пол уходил из-под ног, мышцы отказывались повиноваться. Я-сегодняшний понимал, что происходит. Нет, не так. Мне было дурно, и я понимал, что происходит. Двое становились одним. Оболочка того я, что стоял в коридоре, гасла, истончалась, а содержимое её — личность — тысячами ручейков вливалась в меня же, замершего
