Лекарь Империи 11 - Александр Лиманский

— Дело не в этом, Фырк, — сказал я. — Это заклятие или что-то в этом духе. Оно изолирует её. Отталкивает от меня. Чем больше я давлю — чем больше пишу, звоню, пытаюсь поговорить — тем сильнее оно будет действовать. Как… как китайская ловушка для пальцев. Чем сильнее тянешь — тем крепче держит.

— И что тогда делать?

— Найти того, кто может это снять. Найти Серебряного.

Я переключился на его номер и нажал вызов.

Гудок.

Гудок.

Гудок.

Те же длинные, равнодушные гудки. Та же тишина в ответ.

— Да чтоб тебя, Серебряный, — процедил я сквозь зубы. — Где тебя носит, когда ты так нужен?

Сбросил. Позвонил снова.

Гудок. Гудок. Гудок.

Ничего.

Я сжал телефон так, что пластик затрещал. Хотелось швырнуть его в стену. Хотелось ударить кулаком по стеклу, разбить что-нибудь, закричать. Выпустить эту злость, это бессилие, эту невозможность хоть что-то изменить.

Но я стоял неподвижно.

Дышал. Считал до десяти. Потом до двадцати.

— Двуногий, — осторожно сказал Фырк. — Ты как?

— Нормально, — соврал я.

— Врёшь.

— Вру. Но это неважно. Сейчас — неважно.

Я убрал телефон в карман.

— У меня пациенты. У меня работа. Вероника… Вероника можно только навредить своей назойливостью. Серебряный появится рано или поздно. А пока — пока я делаю то, что умею. То, в чём могу что-то изменить.

Фырк промолчал.

Мы оба знали, что я прячусь в работу, чтобы не думать о том, что не могу контролировать. Но иногда защитные механизмы — это единственное, что помогает не сойти с ума.

День закончился, но я не пошёл домой. Какой смысл? Что меня там ждало?

Пустая квартира с неубранной кроватью. Пустой холодильник. Тишина, в которой слишком громко звучат собственные мысли. Нет. Лучше остаться здесь.

Проконтролировать состояние Яны — она только сегодня очнулась из комы, первые сутки после пробуждения критические. Проверить реакцию Арсения на антибиотики — температуру, воспалительные маркеры, динамику хореи. Разобрать гору бумаг, которая накопилась за время моих отлучек в Москву Владимир и осталась лежать мёртвым грузом.

Работа. Рутина. Спасение от мыслей. К полуночи больница затихла.

Дневная суета улеглась, как пена в бокале с пивом. Коридоры опустели, только дежурные медсёстры бесшумно скользили между палатами — тени в белых халатах, призраки ночной смены. Где-то вдалеке тихо гудел лифт. За окном моросил дождь — мелкий, нудный, типично осенний.

Я сидел в ординаторской за столом, заваленным историями болезни. Жёлтый свет настольной лампы вырезал круг из темноты, и в этом круге лежали папки, бланки, распечатки анализов. За пределами круга — тьма. Метафора, блин. Прямо как в жизни.

Буквы расплывались перед глазами. Я третий раз перечитывал одну и ту же страницу — историю болезни какого-то мужика с аппендицитом — и не мог понять, о чём там написано. Слова были знакомыми, но смысл ускользал.

Может, всё-таки стоило пойти домой. Поспать хотя бы пару часов.

Дверь тихо скрипнула.

Я поднял голову, готовый огрызнуться на того, кто посмел нарушить мою бессмысленную бессонницу.

И замер.

На пороге стоял Шаповалов.

Он выглядел… как я, наверное. Измотанным, недоспавшим, но почему-то бодрствующим в три часа ночи. В руках — два бумажных стаканчика с кофе из больничного автомата. Того самого автомата, который выдавал что-то отдалённо напоминающее кофе, но только если очень сильно напрячь воображение.

— Чего домой не идёшь? — спросил он, ставя один стаканчик передо мной.

— Дел много, — я кивнул на стопку бумаг, которые не читал. — Да и… бессонница. Не уснул бы всё равно.

Я не хотел посвящать его в свои дела с Вероникой. Ни к чему это…

Шаповалов опустился в кресло напротив. Кресло скрипнуло под его весом — привычно, по-домашнему. Он сделал глоток кофе и поморщился.

— Гадость, — констатировал он. — Каждый раз думаю — ну, может, в этот раз автомат одумается, начнёт выдавать что-то приличное. И каждый раз — та же бурда. Картон, растворённый в горячей воде, с привкусом старых носков.

— Красочное описание, — я усмехнулся.

— У меня был хороший учитель литературы. Жаль, пошёл в школу, а не в писатели.

Мы помолчали. Я взял свой стаканчик, сделал глоток. Шаповалов был прав — гадость. Но горячая гадость, и это уже что-то.

— А вы? — спросил я. — Тоже бессонница?

Шаповалов не ответил сразу. Смотрел в свой стаканчик, как будто там было что-то интересное. Кофейная гуща, предсказывающая будущее. Или ответы на вопросы, которые он не решался задать.

— Не могу, — сказал он наконец. — Как представлю, что дом пустой…

Он запнулся.

— Алёна здесь. Мишка здесь. Идут на поправку, слава богу, но всё ещё здесь. А там, дома — четыре стены, тишина, и я один посреди этого всего. Хоть волком вой.

Я понимал.

Понимал лучше, чем он мог подумать. Может, не совсем так — у меня не было жены в больничной палате, не было сына, который чуть не умер от стекляшки. Но пустой дом, тишина, одиночество — это я знал. Это я переживал каждую ночь.

— Дом — он не там, где стены, — сказал я тихо. — Он там, где родные.

Шаповалов замер со стаканчиком у губ.

Посмотрел на меня — долго, внимательно. Как будто впервые увидел. Как будто я сказал что-то неожиданное, что-то, о чём он сам думал, но не мог сформулировать.

— Никогда не думал об этом… вот так, — произнёс он медленно. — А ведь ты прав. Абсолютно прав.

Он повернулся к двери, к тёмному коридору, который уходил куда-то вглубь больницы. Где-то там, за несколькими поворотами и лестничными пролётами, находились палаты с его женой и сыном.

— Они здесь, — сказал он, уже больше для себя, чем для меня. — И я здесь себя чувствую… спокойнее. Правильнее. Как дома. Даже в этой дурацкой ординаторской, с этим дерьмовым кофе и скрипучим креслом. Потому что они — рядом. За стеной. Дышат. Живут.

Он сделал паузу.

— Поэтому, пока они здесь — я тоже буду здесь. Каждую ночь, если понадобится. Зато Кобрук довольна будет.

Мы помолчали.

Между нами повисла та особая тишина, которая бывает между людьми, которые понимают друг друга без слов. Не тишина неловкости или отчуждения — тишина близости. Тишина, в которой не нужно ничего объяснять.

Мы больше не были просто коллегами. Не были начальником и подчинённым. Мы были… товарищами. Двумя мужиками, которые прячутся от пустоты в работе и в присутствии тех, кто им дорог.

— Ладно, — Шаповалов тряхнул головой, отгоняя меланхолию. Его голос снова стал деловым, собранным. — Хватит философии. Давай по делу. По нашему