Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки. Часть 2 (СИ) - Хренов Алексей

— Пей!… — прошептал он, наклоняясь настолько, насколько позволяла верёвка. — Надо пить! Много.

Он осторожно поднёс к Лёхиным губам выдолбленный кусок бамбука — вроде кружки. Чтобы удержать её, он прижимал локти к бокам, а кистями направлял поилку. Руки дрожали — верёвка резала подмышки — но вода всё же попадала в рот нашему попаданцу.

Она была тёплой и достаточно противной на вкус — каждый глоток проваливался внутрь, как булькает камень в колодец.

Лёха попытался благодарно кивнуть. Получилось что-то среднее между судорогой и попыткой выплюнуть невидимый костёр. Китаец тихо закивал — мол, всё правильно, живой и усмехнулся устало:

— Живой. Сильный, будешь жить… если духи захотят.

Пароход шёл вниз по Янцзы почти двое суток.

Иногда плавучая тюрьма надолго останавливалась. Принимали уголь с барж и тогда часть пленных выгоняли на работы, ругаясь и пиная прикладами. Иногда просто стояли у причала, потому что на мостике уверяли, что «впереди замечена китайская подводная лодка», хотя просто ждали очередной груз.

В трюме стоял гулкий жар и Лёха то приходил в себя на секунду, то снова проваливался. Озноб сменялся жаром, жар — слабостью, слабость — странной пустотой, словно всё тело стало прозрачным.

Иногда он видел людей. Точнее — противненьких «зелененьких человечков».

Маленькие зелёные силуэты, появились прямо перед его лицом, размахивая какими-то гаечными ключами, стучали молотками и перетаскивали что-то внутри головы, будто ремонтировали проводку.

Внезапно прямо перед лицом Лёхи неожиданно вырос радостный зелёный силуэт — маленький, наглый, с громадным гаечным ключом в лапах. Хмырь деловито, безо всякого предупреждения, сунулся Лёхе к животу и попробовал открутить почему сверкающую на пупке гигантскую гайку.

— Нет! — в ужасе завопил Лёха, пытаясь оттолкнуть зелёного механика прочь.

Хмырь лишь весело пискнул, ловко крутанул ключ, срывая гайку — и внезапно у Лёхи… отвалилась задница. Чисто, аккуратно, как будто изначально её и не было.

Лёха заорал так, что сама тундра бы содрогнулась, и — резко очнулся.

Мир стал настоящим, без зеленых гаечных демонов. Чувствовал он себя, мягко говоря, фигово, но сознание вернулось, и это уже было достижением.

На второй день трюм резко качнуло — пароход встал. Люк распахнули, и пленных стали выгонять наружу пинками. Лёха с трудом поднялся, вцепился в связанных верёвкой китайцев и побрёл вместе с ними в сторону лагеря.

Он увидел реку — широкую, мутную, с баржами, китайскими лодками, японскими грузовыми судами. Слышал крики, лай собак, визгливый свист офицерской дудки.

Лагерь возник перед Лёхой неожиданно — словно грязная рана на земле. Низкие холмы обрамляли вытоптанный двор, где валялись обломки ящиков, стояли покрытые соломой навесы и были видны рыжие пятна засохшей глины. По периметру тянулись перекошенные бамбуковые заграждения, поверх которых висела ржавая «колючка».

Внутри было несколько длинных бараков из бамбука, по углам стояли сторожевые вышки с маячившими на них часовыми. У входа в лагерь ошивался часовой с винтовкой — сутулый, сонный, но со взглядом человека, которому приказали быть злым.

Лёха оглядел это мрачное место и решил, надеяться тут можно только на собственные ноги и удачу, если она вообще ещё осталась.

Вместе с вереницей китайцев его втянуло внутрь одной из хибар. Там было прохладнее. Лёху уложили на циновки и он закрыл глаза и услышал, как говорили:

— Его надо спрятать.

А потом знакомый китайский голос:

— Я за ним присмотрю.

Лёха попытался рассмеяться, но вышел только сиплый стон и он провалился в нормальный, человеческий сон — впервые за многие дни.

И тут же опять появились вездесущие зелёные человечки. Они всей толпой сели ему прямо на грудь, помахивая гаечными ключами, и самый толстый сказал:

— Ну… попробуем починить. Ты, конечно, тот ещё идиот, но жить будешь.

И с полез копаться своим разводным ключом Лёхе в голове…

Сколько длилось это состояние — Лёха не знал.

Но в какой-то момент он понял, что больше не дрожит, как при ударе электрическим током. Лихорадка отступила. Тело снова оказалось с ним — измученное, слабое, но своё.

Когда он приоткрыл глаза, в хижине горела глиняная миска с маслом и рядом тихо сидел китаец — из трюма. Он держал возле Лёхи миску с водой и маленькую тряпку.

— Живой, — сказал он просто. — Хорошо.

Лёха попытался произнести хоть слово.

— Кто… ты?

Китаец чуть улыбнулся, показал на себя.

— Ли Жучэнь. Старший сержант. Артиллерия. Плохая судьба… — он пожал плечами. — Духи не хотели, чтобы ты умер.

Конец июля 1938 года. Временный лагерь военнопленных, район Вусун, берега Янцзы севернее Шанхая.

Лейтенант Хосуяки Дзюсукэ стоял на крыльце своего бамбукового домика и мрачно смотрел вниз, на толпу китайцев, растянувшуюся у кривого частокола. Внизу шевелилась связанная разномастная гусеница — серые лица, сутулые плечи, глаза, в которых не осталось ни злости, ни страха, только пустота. Янцзы тянула от реки влажный запах тины и тухлой рыбы, будто сама река решила навонять ему назло.

Дзюсукэ прищурился. Он был в этой жопе мира уже месяц и каждый день убеждался, что она может стать ещё глубже. Ещё липче. Ещё глупее.

Два месяца назад его роту чуть не угробили свои же. Доблестная авиация Империи решила блеснуть мастерством — химические бомбы рвались прямо на позициях его роты.

Дзюсукэ тогда едва не сдох — хорошо, что ветер снёс эту дрянь в сторону реки.

Потравилось всего половина роты, как тараканы. И всё из-за того, что эти идиоты не умели пользоваться противогазами. Дзюсукэ сплюнул. Придурки.

Теперь их отвели в глубокий тыл — отдыхать, переформировываться и сторожить лагерь с пленными китайцами. Работёнка — не пыльная. И бессмысленная.

Хотя, честно говоря, сторожить здесь было нечего.

— Что их сторожить! — буркнул он, даже не скрывая раздражения. — Мятежники… не признают превосходство Великой Империи… Расстрелять всех. Или лучше просто утопить в реке, чтобы не тратить патроны.

Деревня, чёрт бы её побрал. До Шанхая полдня на рикше — там хоть какая-то цивилизация. А тут — жратва полное дерьмо, пить нечего, женщин нет.

— Китайские девки дохнут быстрее кур, — буркнул он себе под нос. — Только в казарму отдашь — и считай, готово. А их рисовая водка…

Он вспомнил присланную старостой байцзю — мутную и вонючую.

— Рыбацкая моча. Полное дерьмо. Староста прислал её добровольно… — Дзюсукэ ухмыльнулся. — Но это не спасло его от судьбы всей его деревни.

Он вдохнул влажный воздух Янцзы. Рекой несла под собой мусор, листья, человеческие тела. День обещал быть таким же бессмысленным, как и предыдущие. Он тяжело вздохнул. Хотелось суши. Хотелось сашими. Хотелось в Японию. Но вместо этого он, боевой лейтенант, стоял посреди китайской глуши, среди пыли, комаров и уродов, которых приходилось сторожить.

Он крутанул свою гунто, словно проверяя её настроение, и полюбовался стальным, хищно блеснувшим на солнце клинком. Лейтенант Хосуяки повернулся к реке, вдохнул влажный воздух Янцзы и мрачно подумал, что хуже быть уже не может.

Он ошибался.

Через несколько минут в его лагерь, буквально обняв вереницу связанных китайцев, зашёл Лёха Хренов.

Конец августа 1938 года. Временный лагерь военно пленных, район Вусун, берега Янцзы севернее Шанхая.

Лёха стоял и вспоминал своего сержанта из учебки под Псковом — того самого, что любил повторять: чтобы вступить в рукопашный бой, боец спецназа должен сначала всё про***бать. Автомат, нож, ремень, лопатку, бронежилет, каску. Найти идеально ровное место, где нет ни камня, ни палки. Найти там такого же расп***здяя — и только тогда вступить с ним в бой. Честный, безоружный и бессмысленный.

И вот этот момент настал. Именно такой красавец и находился перед ним.

Сержант Таракава — стройный, чертовски выверенный, будто вырезан по лекалу, красовался перед собравшимися. Мастер карате или ещё какой-то святой ху**ни. В лагерь, где Лёха только-только пришёл в себя приехало какое-то большое начальство и местные охранники устроили им развлечение — показательные поединки с выдергиваемыми из толпы пленных китайцами.