Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки. Часть 2 (СИ) - Хренов Алексей

— Валентин Андреевич, — перекрикивая грохот мотора, повернулся Лёха, — а ты в кислороде хоть что-то понимаешь?

— Ну… знаю, что резьбу на баллонах маслом смазывать нельзя, — усмехнулся Буров. — А в остальном — я конечно не доктор, Лёша, но глянуть смогу. Если дырка не в небе — значит починим!

Китаец, сидевший напротив, слушал с непроницаемым лицом, потом вдруг широко улыбнулся, показав крепкие жёлтые зубы.

— Я понимать, — сказал он на довольно чистом русском. — Лэнь-инь-глад По-ли-тэ́х!! Нах***й-бл***ть! — и с гордостью ткнул себя в грудь.

— Серьёзно? — заржал Лёха. — Так ты наш человек!

— Моя — кими́ка! — торжественно объявил Ван, добавил с восторгом: — Нах***й-бл***ть!, ки-ми́-ка, да! — и довольно захохотал.

Буров прыснул, не удержал и выронил папиросу — прямиком куда-то Лёхе в галифе. Последующие полминуты представляли собой зрелище, достойное цирка: два советских авиатора, подпрыгивая на лавке, с судорожной сосредоточенностью шарили по штанам, выкрикивая вперемешку взаимные определения умственного развития, молитвы и пожелания благополучия собственным органам. Полуторка моталась, Ван смеялся в голос, хлопая себя по коленям.

Наконец, не обнаружив ни дыма, ни угрозы для репродуктивной функции, оба товарища героически осели обратно на лавку. Буров тяжело выдохнул, а Ван, всё ещё хихикая с непоколебимым спокойствием протянул ему окурок:

— Твои папилоса!

Лёха, глядя на эту идиллию интернационального братства, только покачал головой и процедил:

— Началось в колхозе утро!

Пара китайских солдат из аэродромной охраны — малорослых и нескладных парней в выгоревшей форме и с карамультуками, больше похожими на охотничьи мушкеты, — взятых Лёхой для усиления, ржали как ненормальные.

Полуторка подпрыгнула на ухабе и покатила дальше — к старой кислородной станции на окраине, где им предстояло разобраться, чем же дышали пилоты перед тем, как теряли сознание на шести километрах.

Май 1938 года. Кислородная станция на окраине Ханькоу.

Когда они добрались до станции, солнце уже било в крышу старого ангара, под которым всё грохотало и дрожало. Воздух стоял горячий, густой от масла и ржавчины. Показав свой верный Браунинг вместо пропуска вся делегация проникла на почти не охраняемый объект.

Поставленная французами в конце 1920-х станция Air Liquide выглядела как скопище железных бочек, труб и вентилей, собранных в огромном пыльном ангаре. В углу стоял компрессор — массивный, с открытыми шатунами и шкивами, гремящий, как артиллерийская батарея. Каждый ход поршня отзывался тяжёлым лязгом, и от вибрации дрожали стёкла в окнах.

Рядом торчали вертикальные цилиндры с витой медной обмоткой и капельниками, из которых по тонким трубкам стекала вода — охладитель и влагоотделитель. А сбоку возвышалась криогенная колонна — узкий серебристый «самовар» с охладительным кожухом, от которого тянулся лёгкий иней. Именно она отделяла кислород от воздуха, когда всё остальное железо уже ревело и скрипело от старости.

Чуть дальше шли накопительные стальные баллоны — огромные, потемневшие от времени, соединённые переплетением латунных труб. У стены стоял редуктор с манометрами и коллектор зарядки — целая гроздь вентилей, через которые заправляли переносные баллоны.

И всё это хозяйство ревело, грохотало, дрожало и поскрипывало от напряжения и возраста.

Половина китайцев, пять человек, занятых на станции, сидела прямо на бетонном полу, на корточках, ели из промасленных бумажек рис с какой-то непонятной серой фигнёй. Палочки блестели от жира.

— Нихрена себе! — только и смог вымолвить поражённый такой китайской машинерией в самое сердце Лёха.

Увидев Вана, мастер — сухой старик с лицом, сморщенным, как печёное яблоко, — выбежал, согнувшись в поклонах так низко, что казалось, сейчас врежется лбом в пол и залепетал быстро что-то.

Следующий час ушёл на то, чтобы понять, в каком состоянии вообще находится этот кислородный заводик, хотя в голове у Лёхи всё время крутилась одна и та же мысль — богадельня.

Ван, вооружённый блокнотом и карандашом, носился между трубами, цилиндрами и вентилями, как встревоженный муравей. Его широкие штаны цеплялись за ржавые выступы, а белая рубаха уже стала серой от пыли и копоти. Он влезал всюду — в компрессор, охладитель, поднимался по стремянке к верху колонны, откуда капала вода, и периодически в ужасе бормотал, хватаясь за голову.

— Ай-я! Какой ушас! Какой Нах***й-бл***ть! Какой кошмаль! Это преступленье против химия! — вопил Ван, вытаскивая пальцем из фильтра чёрную, блестящую, как деготь, жижу. — Это не кислолот! Нах***й-бл***ть! Это суп из масла! Ай-я, мы все взолвёмся, как Нах***й-бл***ть!

Буров тем временем осматривал механические части, крутил гайки, щёлкал клапанами и с мрачным интересом заглядывал внутрь.

— Да тут всё вперемешку, — пробормотал он. — Компрессор травит воздух, похоже, у них и обратный клапан дохлый, и масло в цилиндры не иначе как тянет.

Лёха стоял, прислонившись к стене, с незажённой папиросой в зубах и смотрел, как всё вокруг жужжит, дрожит и течёт. Из под клапана с шипением вырывался воздух, компрессор бил в такт, как подыхающий на ходу двигатель от трактора. Рабочие, видя, что начальство занято, снова сели на корточки у двери и продолжили невозмутимо есть свой рис, не обращая внимания на инженеров.

— Ну что, товарищи химики, как диагноз? — спросил Лёха, когда Ван в очередной раз вылез из-под агрегата, облепленный грязью и пылью.

— Диагнолс — всё плёхо! Нах***й-бл***ть! — простонал Ван, плюхаясь на бочку и вытирая пот. — Фильтлы забиты, масло не меняли! Нах***й-бл***ть! Клапаны все текут, колонна охладяться плёхо, давлений плясать! Это не завот, это плосто полный Нах***й-бл***ть!

— А кислород? — спросил Буров.

— Есть, — ответил Ван, тяжело вздохнув. — Плосто Нах***й-бл***ть, а не кислолот!.

Лёха выкинул незажжённую сигарету, глянул на грязную колонну и усмехнулся:

— Ну хоть не зря приехали. Теперь хоть знаем, чем нас травили.

Пообщавшись с мастером и рабочими, выяснили быстро, что платят им сущие гроши. Масло в компрессоре не меняли уже, по словам мастера, «со времён Сунь Ятсена», фильтры чистили давно, а жидкий аммиак для охлаждения колонны привозят как придётся, лишь бы она дышала. На вопрос, почему так плохо обслуживают, старший рабочий только развёл руками.

Ван перевёл, хмурясь:

— Большой начальник говолит — не тлогай, пока клутится. Главное, больше плодукция давать, больше!

Тут Лёха почувствовал, что самое время посетить место уединения — организм, как всегда, выбирал момент без дипломатии. Он вежливо кашлянул, извинился перед Ваном и был с готовностью препровождён на задний двор, где за ржавой жестяной оградкой стояла дощатая будочка с характерным наклоном и дверцей, болтавшейся на одном гвозде. Вокруг витал аромат, достойный отдельного упоминания в отчётах санитарной комиссии, а над крышей лениво кружили две жирные мухи, видимо, дежурная пара ПВО.

Май 1938 года. Кислородная станция на окраине Ханькоу.

Пока Лёха уединялся за дощатой перегородкой на заднем дворе, во двор завода, хрустя колёсами по гравию, вкатился чёрный «Форд», сверкая лакированными крыльями и блестящими ступицами. Машина остановилась с важным фырканьем, и из неё выбрался плотный мужчина в светлом костюме, с жёлтой тростью в руке и манерами человека, привыкшего, что все вокруг должны стоять по стойке «смирно». Белый. По виду — то ли француз, то ли американец. А может, из тех шанхайских коммивояжёров, кто называет себя «предпринимателем» и считает весь Китай своей личной вотчиной.

За ним почти одновременно высыпала охрана — трое китайцев с одинаковыми лицами, в шёлковых куртках и с короткими револьверами. Они двигались молча, с тем безучастным выражением, с каким обычно смотрят на мясо на рынке.

— Что тут творится? — лениво, на «пиджин-китайском» — смеси английских слов и китайских выражений, но с металлом в голосе произнёс белый, оглядывая Вана и Бурова, словно выбирал, кто из них первый ответит.