ХТОНЬ. История одной общаги - Евгений ЧеширКо
Это было странное ощущение, которое я не испытывал с самого детства, когда совсем маленьким сидел у экрана телевизора и наблюдал страшные кадры о теракте – взрыве жилого дома в одном из городов нашей страны. Тогда я в полной мере не понимал происходящего, но ощущение страха от кадров на экране и сурового голоса диктора надолго врезалось в мою память. Это было моим первым знакомством с пониманием того, что мир не состоит лишь из друзей, родителей, воспитателей детского сада и девочки, к которой ты испытываешь какие-то непонятные, но все же странно-приятные чувства. Тогда я понял, что мир суров и что кроме смеха и радости в нем присутствуют боль, страх и жестокость, что в нем есть люди, которые могут и хотят лишить меня дома и близких людей, а возможно, что и жизни. Та картинка до сих пор стоит у меня перед глазами – родители сидят на диване, а я играю на полу, строю башню из кубиков. Затем перевожу взгляд на экран телевизора, а там дымятся остатки жилого дома. Растерянные люди бродят по развалинам, кто-то плачет и кого-то зовет, репортер что-то говорит в камеру, и я кожей чувствую его плохо скрываемый страх, который передается и мне. Я перевожу взгляд на родителей, их лица серьезны, пытаюсь разглядеть в их глазах какую-то искринку, хочу увидеть на губах улыбку, услышать слова: «Это все не по-настоящему, сынок. Это просто фильм такой страшный, сейчас мы переключим». Но они молчат, не обращая на меня внимания. И от этого становится еще страшнее – нет для ребенка ничего ужаснее, чем увидеть растерянность и горе на лицах своих родителей. Они для него – супергерои, которым все нипочем, но если даже они растеряны, то для ребенка это может означать только одно – все настолько плохо, что хуже и быть не может. Конец света начнется прямо сейчас. Три, два, один…
В общем, новость о начале СВО для подавляющего количества людей стала шоком. Это уже потом они разделились на два лагеря – на тех, кто яро ее поддерживал, и на тех, кто был против. А сейчас даже прохожие на улице вглядывались в лица друг друга, пытаясь увидеть в них какие-то эмоции, чувства, убедиться в том, что им это не показалось, что все происходит на самом деле.
Я вернулся в общежитие около семи вечера. Из конца коридора раздавались приглушенные голоса. Переодевшись, я поспешил на кухню. У плиты, опершись на нее спиной и сложив руки на груди, стояла Шаповалова. За столом сидели Коротковы и Самохин, у окна здоровой рукой почесывал ухо Мишаня. Никто даже не обратил внимания на мое появление.
– А кто эту войну, по-вашему, начал? – видимо, продолжая начатый ранее разговор, спросила Шаповалова.
– Да какая уже разница, Надюш? – ответила Короткова.
– Как это – какая разница? – взвилась Шапоклячка. – Как это – какая? Нет, Вера Дмитриевна, разница огромная. Сколько лет должно было продолжаться это издевательство над людьми? Моя одноклассница под Донецком живет. Думаете, я не знаю, что там все это время происходило? Никакой жизни человеческой – то снаряд прилетит, то еще что-нибудь. Должно же было это когда-нибудь закончиться?
– Да я понимаю, понимаю… – закивала Короткова. – Но так тоже нельзя. Там, на той стороне, тоже ведь люди живут. Можно же было как-нибудь договориться, что ли… Зачем сразу ракетами стрелять?
– Так пытались уже договориться, – подал голос Мишаня, – не получилось, наверное.
– Вот именно! – почувствовав поддержку, еще больше распалилась Шаповалова. – Сколько раз им говорили – перестаньте стрелять, уберите свои войска, дайте людям жить спокойно. И что в итоге?
– Нет, нельзя так, – после небольшой паузы произнесла Короткова. – Надюш, ну ты себя представь на их месте!
– На месте кого?
– Людей, кого же еще? Обычных людей. Живешь себе своей жизнью, работаешь, детей растишь, и тут тебя бомбить начинают, потому что кто-то там наверху с кем-то не договорился. Они-то там сидят в своих особняках, для них эта война только на бумаге, а ты здесь страдаешь. Что же в этом хорошего?
– Да наши вроде сказали, что только по военным объектам удары наносят, – листая пальцем новости в смартфоне, произнес от окна Мишаня.
– А чего мне представлять? Говорю же – одноклассница моя там живет. Вот все, что вы описали, Вера Дмитриевна, вот все это она на себе все эти годы испытывала.
– Людей жалко, – подперла рукой голову Короткова, – и тех, и этих… Всех жалко. Нельзя так, нельзя.
Я посмотрел на Самохина. Он сидел молча, не встревая в разговор, иногда бросая короткие взгляды на Шаповалову. Но его безэмоциональность не давала возможности понять – о чем именно он думает. Герман Ильич Коротков тоже не стремился поучаствовать в беседе.
– Фил, ты что думаешь? – обратился ко мне Мишаня, отвлекшись от телефона.
Я тут же физически почувствовал пять устремленных на меня взглядов. Особое жжение исходило от глаз Шаповаловой.
– Надеюсь, что все быстро закончится, – ответил я максимально нейтрально.
– Да я тоже так думаю, – кивнул Мишаня, – пару недель, и все. Так что не переживайте, все будет хорошо.
Я стоял в дверях, подпирая плечом наличник, где-то за моей спиной послышался звук открываемой двери. Я выглянул в коридор, и меня тут же бросило в жар. Из своей комнаты выплывал Геббельс с чайником в руке. Я почувствовал, что пора уносить ноги, но почему-то остался на месте. Наверное, меня успокоило то, что на кухне я был не один и мне не придется в одиночестве держать оборону от его политической аналитики.
Я пропустил Лужицкого, который коротко кивнул мне в качестве приветствия. Он зашел в кухню и остановился перед Шаповаловой. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга.
– Надежда Ивановна, ну подвиньтесь, пожалуйста, мне нужно чайничек на огонь поставить.
– Ой, простите, – засуетилась Шапоклячка, – а мы здесь обсуждаем новости, слышали уже, наверное?
– Угу, – подтвердил Геббельс и зашаркал в свою комнату.
– Что думаете, Александр Иванович? – бросила она ему в спину.
Он остановился возле меня и обернулся. Обведя всех присутствующих взглядом, он вздохнул.
– Думаю, что потише вам нужно эти новости обсуждать. У меня жена приболела – хочет в тишине полежать немного.
– А что случилось? – спросила Шаповалова.
Геббельс ничего не ответил, а проходя мимо меня, сказал:
– Филипп, будь добр, когда чайник закипит, постучи мне в
