Фельдшер-как выжить в древней Руси - Людмила Вовченко
— Пелагея, солнышко, поднимайся, — пробормотала она, нащупывая ногой лапоть. — День будет долгий. И пахучий. Очень пахучий.
Пелагея зашевелилась, зевнула и, не открывая глаз, буркнула:
— Мамка… если ты опять людей мыть заставишь, они к нам ходить не будут…
— Будут, — уверенно возразила Милана. — Потому что я даю им выбор: баня или смерть. Это убедительно.
Девочка распахнула глаза, округлила их:
— Мамка! Так нельзя! Люди ж испугаются!
Милана невозмутимо поправила платок:
— Испугаются — значит, живые.
* * *
У знахарской избы уже толпились. Кто с котомкой, кто с курицей под мышкой, кто с узлом странных лекарственных трав, кто просто пришёл на всякий случай — если барыня нынче распределяет чудеса, то лучше не пропустить.
Улита и Авдотья стояли на крыльце, напряжённые, как перед княжьим судом. Акулина держала в руках глиняный горшок с чем-то бурым и пахнущим так, что Милана отступила на шаг.
— Что это? — подозрительно спросила она.
— Настой от лихоманки, — гордо сказала Улита. — На мухоморах, на молоке и на крови чёрного петуха.
— Поставь. На. Землю. — медленно произнесла Милана. — И отойди. Это не настой, это теракт.
Улита обиделась:
— Мы так лечим сто лет!
— Молодцы, — вздохнула Милана. — Но мне бы хотелось, чтобы ваши пациенты жили ещё хотя бы тридцать.
Пелагея прыснула, Акулина закашлялась от смеха, Авдотья перекрестилась.
* * *
Милана работала, не останавливаясь.
Проверила раны старому деду, который уверял, что «этот синяк ему от порчи ведьма дала», а оказалось — сено из воза вывалилось и по позвоночнику проехало.
Сделала отвар девчонке с кашлем и объяснила матери, что в бане с больным горлом не парятся.
Выдала мазь на прополисе женщине, у которой муж натёр ногу новыми лаптями и теперь считал, что «это зверь внутрь залез».
— Зверь — это твой муж, — сказала она, завязывая узелок. — Мазь смазывать утром и вечером, грязь не прикладывать, особенно навозную. А то я лично приду и покажу, как звери уходят. Черенком.
Ближе к полудню очередь поредела. Знахарская изба больше походила на рабочее место медика, а не на склад магии, и от этого Милана испытывала странное, тихое удовлетворение.
— Мамка, — тихо спросила Пелагея, заглядывая в горшок с репчатым луком, — а я правильно молилась сегодня? Я просила, чтобы ты не пропала… чтобы не закричала… чтобы добрая была.
Милана замерла. Медленно повернулась к дочери, присела, погладила её по волосам.
— Ты молись за здоровье своё и моё, — мягко сказала она. — А доброе я и сама постараюсь.
Пелагея кивнула и, прикусив губу, прошептала:
— А ещё… чтобы тот мальчик выжил. Илья.
— Илья, — повторила Милана. — Да. За него тоже можно.
* * *
В дом Ильи они пришли ближе к закату. Мать встретила у порога, глаза её блестели.
— Баарыня… он пил! Сам! На губы просил!
— Покажи, — только и сказала Милана.
Илья лежал ровнее, дышал глубже, на щеках выступил слабый румянец. Глаза мутные, но осмысленные. Она потрогала лоб — жар ещё был, но не таким огненным.
— Легче, — констатировала она. — Продолжать поить. Не перекармливать. Завтра попробуем яйцо, растёртое с мёдом.
Мать чуть не поклонилась до пола.
— Баарыня… не знаю, чем благодарить…
— Холстиной, — устало улыбнулась Милана. — Многою.
* * *
Вечером Милана сидела у крыльца. Ноги гудели, глаза щипало от дыма, но с души отлегло: Илья был лучше. А значит, её методы — работали.
— Мамка… — Пелагея ткнула её в бок. — Я слышала… люди говорили…
— Что я ведьма? — без удивления спросила Милана.
— Нет! — Пелагея гордо вздёрнула подбородок. — Что ты… чудница. И добру учишь.
Милана рассмеялась тихо:
— Ну, чудница — это уже прогресс.
Тут Домна вышла из ворот, хмурая, как гроза.
— Баарыня, слухи идут… что воевода Добрыня сам к нам едет. Узнал, что вы его брата лечите…
Милана медленно подняла голову:
— Добрыня?
Слово село на язык странно, будто сорняк на свежей грядке.
— Ну что ж, — сказала она. — Пусть едет. У меня для него тоже будет лечение. Специальное. От гордыни.
Пелагея прыснула:
— Мамка… ты ведь даже его не видела.
— Я видела всех мужчин, которые думают, что знают, как мне жить, — ответила Милана и поднялась. — Завтра будем варить мыло. Надо встретить воеводу чистыми. Хотя… — она задумалась. — Может, и грязными. Для воспитательного эффекта.
Домна охнула и перекрестилась.
Пелагея смеялась, прижимаясь к матери.
А в дальнем лесу, будто отозвавшись, каркнула ворона.
мыло атакует двор, мужики бунтуют против нужника, а Пелагея пытается договориться с Богом насчёт мамы
Утро следующего дня началось с вони.
Не с той привычной, деревенской — навоз, куры, квашня и пот, — а с какой-то новой, амбициозной, которая словно заявляла: «Я здесь главная, расступитесь».
— Домна, что горит? — хрипло спросила Милана, едва высунувшись во двор.
— Ничего не горит, — оскорблённо отозвалась та, стоя у большой кадки с тёмной жижей. — Это мы щёлок варим, как вы велели. С золой. Вы ж сами сказали: надо для вашей… того… мыльной затеи.
Милана потерла переносицу.
— Я сказала «щёлок», а не «призови всех духов вони», — проворчала она. — Но ладно. Сейчас будем колдовать.
Она подошла ближе. В кадке медленно побулькивало нечто серо-бурое, с подозрительным, мыльным налётом по краям. От него тянуло так, что даже куры, обычно бесстрашные перед лицом любой вони, держались на расстоянии.
— Так, — сказала Милана. — Слушайте меня внимательно. Щёлок — это у нас основа. Он делает жир… — она поискала глазами подходящее слово, — скользким. А нам нужно, чтобы грязь отлипала от кожи и от тряпок. Зола есть. Жир есть?
— Жир мы в погреб унесли, — отрапортовала Домна. — Сало старое, говяжий есть, свиной… жалко, правда…
— Ничего, — отрезала Милана. — Пожертвуем ради великой цели. Будет у нас мыло. И будем мы пахнуть не бог весть чем, а хотя бы чуть-чуть лучше, чем коровник весной.
— Я,
