Бог безвременья - Жаклин Холланд
Я боялась давать детям надежду, потому что знала правду: тьма часто побеждает и ужасные беды и горе часто выпадают на долю тех, кто менее всего их заслуживает. Их отцы и братья вполне могли погибнуть. Тем не менее я верила в то, что говорила: никто не сражается отчаяннее, чем те, кто сражается за то, что любит. Я надеялась, что им послужит хотя бы слабым утешением знание о том, что их отцы и братья упорно бьются за них и что эта борьба не напрасна.
Кажется, это помогло детям. Казалось, это вселило в них воинственный дух, веру в собственные силы бороться за то, что они любят, даже если они боролись только со своим собственным страхом.
Париж пал летом. К зиме немцы были в Лионе и Гренобле, и их батальоны неуклонно подступали к Шамони. Запасы ближайших городов вниз по склону были реквизированы немцами, и торговля прекратилась. У нас было только то, что удавалось вырастить или добыть на охоте. Я зарезала своих коз одну за другой, а мясо отдала монахиням, чтобы прокормить сирот. Когда последней козы не стало, я начала охотиться по ночам.
В одну из таких ночей я отошла от деревни дальше, чем обычно, и наткнулась на небольшой военный лагерь противника: около двух десятков палаток, раскинутых среди сосен, освещенных лунным светом.
Мерцал рыжий огонь полевой кухни, откуда-то доносился запах жареной свинины и лука (без сомнения, украденных из соседнего фермерского дома) и прерывистый ритм немецкой речи. Я спряталась за деревьями, осматривая лагерь, и тут метрах в десяти справа хрустнула ветка.
Вздрогнув, я повернулась и сквозь ветки встретилась со столь же испуганным взглядом солдата, только что отвернувшегося от дерева, на которое он мочился. Он застыл, не успев застегнуть брюки, и какое-то мгновение мы оба стояли как статуи, глядя друг на друга и раздумывая, что делать. Я оказалась не в самой выигрышной ситуации. С одним солдатом я бы легко справилась – у меня за поясом был нож, – но рядом был целый лагерь, и стоило ему крикнуть, как к нему на помощь сбежались бы остальные, и мне бы не поздоровилось.
Солдат двинулся ко мне.
– Эгей! – тихо окликнул он, глядя на меня и медленно приближаясь, словно я была птицей, к которой он собирался подкрасться и схватить, не дав ей улететь.
– Sprechen sie Deutsche? [73] – спросил он.
Я ничего не ответила, только продолжала пристально смотреть на него.
– Ты заблудилась, красотка? – спросил он по-немецки, протискиваясь между колючими ветками елей. – Тебе помочь найти дорогу? Помочь тебе найти дорогу к моей палатке?
Я не подала вида, что поняла его, и позволила ему подойти еще ближе. Лучше притворяться беззащитной и испуганной.
Когда он, наконец, оказался на расстоянии вытянутой руки, он улыбнулся довольной улыбкой человека, предвкушающего пиршество, и начал снимать винтовку, висевшую у него на груди.
– Кто я, если не самый удачливый ублюдок во всей Франции.
– Юден! – внезапно прошипела я.
Неожиданное слово и мой безупречный немецкий акцент напугали солдата.
– Es verstecken sich Juden [74], – сообщила я.
Какое-то мгновение он в недоумении смотрел на меня, заново переоценивая ситуацию, оказавшуюся не совсем такой, как ему показалось вначале.
– Вы их ищете? Я знаю, где они прячутся, – сказала я. – Но мы должны пойти туда прямо сейчас. Нельзя ждать. Они скоро уйдут.
– Евреи? – сказал солдат, глядя на меня со смесью подозрения, похоти и веселья.
– Вон там, – сказала я, указывая дальше в лес.
Он на минуту задумался, взглянул в сторону лагеря, и я видела, о чем он думает. Евреи или не евреи, в любом случае ему, как и мне, нравилась мысль о том, чтобы отойти подальше от лагеря туда, где нас никто не услышит и не побеспокоит.
– Да, – сказал он наконец. – Очень хорошо. Показывай.
– Сюда, – позвала я и побежала между деревьями.
– Эй! – воскликнул он громким шепотом. – Не так быстро!
Солдат побежал за мной, шумно шурша и бряцая обмундированием и оружием. Я нырнула за дерево, и когда он пробежал мимо, схватила его сзади и перерезала ему горло так быстро, что он не издал ни малейшего крика, просто рухнул вперед в снег, как армейская палатка, из которой вдруг выдернули жерди.
Тяжело дыша, я смотрела на лежащего ничком мужчину, истекавшего на снегу кровью. Я ожидала, что почувствую страх или раскаяние, но не ощутила ничего. Я выпила его досуха на месте, сняла с трупа все, что могло оказаться полезным, и закопала его под снегом.
Составляла ли я план действий? Приняла ли в какой-нибудь момент обдуманное решение защитить детей, находящихся под моей опекой, охотясь по ночам на тех, кто охотился на них? Я так не думаю, но всякий раз, когда дети казались напуганными, всякий раз, когда газеты сообщали о новом продвижении или победе врага, о поражении союзников, о новом постановлении или приказе о выдаче евреев, я выходила в свой ночной дозор, чтобы бороться со страхом детей и успокаивать свой собственный страх. Теперь, когда мне было за что сражаться, я действовала по-новому, быстро и отважно.
И меня это успокаивало – преследовать их, колоть кинжалом, душить, смотреть, как они падают на колени, словно в бессвязной молитве, смотреть, как их кровь льется на снег. Иногда я ловила себя на том, что воображаю, что это те, кто убил Вано и Пироску. Я мстила им за то зло, которое они еще не причинили только потому, что им еще не представилось такой возможности. Эру поднялся подобно призраку и охотился рядом со мной. Я чувствовала, что понимаю его так, как никогда раньше, понимаю его тягу к боли, его жажду смерти. Возможно, некоторые воины испытывают тяжелое, похожее на наркотическое, спокойствие, убивая врага, и я оказалась именно таким воином. Уничтожая одного за другим тех, кто презирал и стремился уничтожить то, что я любила, – мой город, моих детей, – я ощущала, что внутри как будто медленно тает глыба льда, притупляя чувства и замораживая. Я чувствовала бесконечное могущество, как будто могла убить и использовать себе на пропитание
