Жестокие всходы - Тимофей Николайцев
Когда он осмелился выглянуть в следующий раз, старик уже стоял прямо напротив двери. В окно теперь были видны лишь полосатые плечи и руки в утробе слишком широких рукавов.
Луций лихорадочно подумал о щеколде — задвинул он её за собой, когда вбегал в дом, или нет? Оказалось, что всё‑таки машинально задвинул — сороват коротко толкнул дверь ладонью, но та не шевельнулась, только металлический язычок щеколды узнаваемо звякнул. Тогда сороват чуть отвёл ладонь и сделал ею какое-то особое движение — коряга руки напряглась, пальцы скорчились узловатыми сучьями… И дверь вдруг дрогнула, как живая — ощутимо затрепетала на петлях.
Луций смотрел, зажимая рот, чтобы не заорать попусту.
… РВИ КОРНИ… — оживая, рявкнул голос-внутри-стены.
И враз затолклось, заболботало — сливаясь и перекрикивая друг друга, словно заскворчал жир на сковороде… и трещины часто-часто зазмеились по стенам:
ДАРЫ, НАМИ ДАННЫЕ — НОСИ ВСЮДУ, А ПРОЧЕГО — НИЧЕГО НЕ ИМЕЙ… ПЛОТЬЮ СВОИХ БОГОВ СПАСАЙСЯ… ОТ ПЛОТИ БОГОВ ЧУЖИХ — БЕГИ… ВСЁ, ЧТО ЗЕМЛЯ И КАМЕНЬ — ТВОЁ И НАШЕ… ВСЁ ДЕРЕВО, СЫРОЕ ИЛИ СУХОЕ — ЕГО И ТОЛЬКО ЕГО … А ВСЯ ТРАВА ЗЕЛЕНАЯ — СГОРИТ…
И само нутро дома нетерпеливо содрогнулось.
Должно быть, сороват тоже услышал это — заторопился, выпростал страшные свои руки из рукавов и что есть силы обрушил их тени на непокорную дверь.
Внутри дощатой дверной обвязки зародился нарастающий треск… и рейки нащельников, что кое-как прилаживал дядька Орох, мгновенно скрутились, как заусеницы…, а сама дверь — будто раздалась в ширь, выпячивая дощатую грудь. Потом треск и хруст рвущейся щепы ударил по всей улице, как пушечный выстрел. Яростными брызгами сыпанули полопавшиеся пополам гвозди. Дверь, скомкавшись как оберточный лоскут, сама собой ринулась внутрь дома и — было слышно, как содрогнулись стены — ударила о перегородку…
Вопли тетки Ханы, и рёв господина Шпигеля смолкли разом — словно свечу задули.
Шлепки разновеликих шагов наперебой заторопились вниз по лестнице — пламя уносимых прочь светильников задёргалось в дверных щелях и поблекло. Потом стало слышно, как господин Шпигель заорал внизу на кого-то. Старушечий басок тетки Ханы вторил ему, прыгая высоко, будто на ухабах.
По этим крикам, вернее по зарождающейся в них истерике, а также по особому зловещему деревянному скрипу — там, внизу — Луций понял, что сороват уже вошёл в дом.
Луций заметался, как птенец в подожжённом гнезде — панически и бестолково. Слишком поздно было делать хоть что-то. Единственный выход перекрыт, а кирка была по-прежнему неподъёмна, нечего было и думать, чтоб выбраться с ней из окна и перебраться на карниз, улизнув по через крышу. Он расшибётся насмерть, если только попробует — как та старуха, влекомая Зовом, что не успела выбежать через дверь. Луций помнил, как она валялась на мостовой — вывернутая нога, переломленный хребет. И обширное пятно крови, нехотя расползающаяся из-под тела.
«Прошу тебя! — взмолился он кирке, падая перед ней на колени. — Пожалуйста, прошу…» Он не знал толком, чего просит, но прислушался — словно кирка и впрямь могла бы ему ответить. Но та продолжала молчать, оставаясь все тем же угловатым и неподъёмным куском железа на деревянной рукояти. Лежала, тяжестью своей постепенно выворачивая подоконник.
Внизу вдруг пронзительно завопила тетка Хана…, а прочие голоса смолкли.
Луций обмер.
Этот крик взвился вверх, облетел коридоры дома, достиг каждого угла и закоулка. Он длился и длился, нескончаемый, отчаянный, доводящий до звона в ушах. Просто не верилось, что внутри этой старой кошелки умещалось столько сил для крика. Казалось, продлись он ещё хоть миг, и по всему дому начали бы лопаться зеркала и прочие стеклянные вещи…
Но крик оборвался — в один момент. Эхо ещё металось, вслепую тычась в деревянные перекрытия, но самого крика — не было больше. Вместо него поднималась снизу мертвая тишина, клубясь по углам, как сырой угольный дым. Луций почувствовал, как у него разом пересохло в горле. Тишина всё наползала… и проклевывались из неё, нарастая и множась — треск и грузная поступь… словно нарочито и мерно дубасили по полу деревянными чурбаками. Вздрагивал настил. Опять что‑то тяжело упало, ещё что‑то рассыпалось с грохотом… по звуку — один из стеллажей в пустой конторке. Коротко и задушено вякнул напоследок голос господина Шпигеля. Луций панически ждал, но вскрик не повторился…, но вместо него снова раздался треск — сначала костяной… потом снова деревянный, уже намного ближе — будто на все лестничные ступени разом наступил кто-то огромный.
Луций отчаянно и бестолково побежал куда-то… и тотчас зацепил ногой ту глиняную бутылку, что немногим раньше отставил в сторону. Та опрокинулась, гулко брякнув, и покатилась по полу.
И Луций моментально решился… понял, что ему нужно делать…
Он оттартал прочь от двери сундук. После тяжести кирки тот показался ему чуть ли не невесомым — ещё проще было бы только стул передвинуть… Коридор, куда он выглянул, был тёмен и пуст… только внизу дрожал робкий керосиновый свет. Зато лестничный марш бесновался тенями — множество чёрных силуэтов людских фигур и голов, растрёпанных со сна, беззвучно метались по стенам… пятясь из-под наползающего пятна тени того, кто поднимался по лестнице — высокого и худого… корявого и причудливо-многорукого…
Луцию почудилось, что в одной из этих спасающихся бегством теней он признал материну — по льняному платку, которым та прибирала волосы на ночь.
Грохотно, оборвав сдавшиеся гвозди, за его спиной обрушилась на пол кирка, отломив-таки подоконник…
Тени голов на стене обернулись к нему — все разом…
И самая большая тень, то трепеща полами халата, то ощетиниваясь целым снопом длинных корявых ветвей — обрадованно ринулась к нему, мимоходом давя или поглощая тени всех прочих…
Зажмурившись, Луций швырнул туда бутыль, в которой вязко побулькивало, пока он ею замахивался…
Та задела притолоку и грянула о первую же ступень — глиняный бок бутыли хрупнул на ней, будто яйцо раскололи. Содержимое бутылки влажно хлюпнуло и потекло вниз по лестнице. Сразу же обильно повалил дым выше перилл. Доски пола вдруг изогнулись — будто дождевые черви, которых баловства ради обдали кипятком. От лестницы протяжно харкнуло огнём — несколько капель, тяжелых и густых, как смола, попали Луцию на штанину. Их заношенное сукно сразу же прочернело насквозь, дыры осветились тлеющим по краям волокном. Ногу ожгло
