Вскрытие и другие истории - Майкл Ши

Тело Помоечницы было приземистой массой под неказистым коричневым пальто – бесформенный силуэт пожилой женщины. Торчавшие во все стороны, будто наэлектризованные, волосы – точь-в-точь грязная головка одуванчика – и коричневое лицо, иссеченное морщинами, как дубовая кора, едва заметно подрагивали, выдавая внутреннее напряжение, яростную потаенную сосредоточенность. Я взглянул на свое отражение в окне, спрашивая себя, почему не встаю, не готовлюсь, не дерусь или не бегу.

Но когда она остановилась рядом с моим сиденьем и посмотрела на меня, я обнаружил, что боюсь не столько умереть, сколько совершить ошибку. Меня сотрясало нечто сродни боязни сцены, ошеломительное чувство, что в предстоящем разговоре я должен выразить себя максимально полно и всеобъемлюще и что дальнейшая моя судьба напрямую зависит от этого выступления. Этот страх приглушил острое желание сбежать. Помоечница поставила свои сумки на место с другой стороны прохода и плюхнулась рядом со мной, заставив сиденье вздохнуть. Словно охваченный паникой ребенок, выпаливающий первое, что пришло ему в голову, я спросил у нее:

– А магазинная тележка у вас есть? – поскольку я видел такие тележки у многих подобных ей.

Ее старческое лицо повернулось ко мне, от волос повеяло чем-то вроде сапожного крема. Овраги и русла кожи, рельефом схожей со скорлупой грецкого ореха, сделались еще глубже, растянутые улыбкой:

– Да. А как же иначе?

– Зачем? – прохрипел я.

– Чтобы складывать в нее все, что принадлежит мне по праву.

– И что же вам… принадлежит?

– Весь мусор.

Я кивнул. Задавать следующий вопрос мне не хотелось:

– А что такое мусор?

– Как, разве ты не знаешь? Рано или поздно им становится все.

Ее ответы были отчетливы и ясны. И все же, даже глядя на лицо Помоечницы, я не мог понять, движутся ли ее губы и слышу ли я вообще ее голос.

Каждый ответ поражал меня. Не сам по себе – но просто потому, что я его получал. Ни секунды не ожидая, что Помоечница меня пощадит, я ощутил теплый прилив веры в нее. Ее аура непреодолимо подталкивала меня к этому. Ведь, несмотря на ее бедность и неопрятность, возраст Помоечницы придавал ей черты буйного, ехидного старца. Ее старость казалась мне ворчливой, беспечной старостью гения – Эйнштейна, Уитмена, полного жизни, начитанного и человеколюбивого.

И тогда я понял. Пожилому азиату она наверняка казалась благородной конфуцианкой. Старушке – священницей, источавшей пасторскую набожность.

Но это осознание не освободило меня от ее чар. Я понял, что не могу вспомнить, как выглядела голова Помоечницы, освобожденная от живой маски. Я чувствовал, и мог только чувствовать, что она есть сама мудрость, что она есть средоточие моей надежды и в ее руках – ключ к моему спасению.

– Но послушайте, мэм, – сказал я – осторожно, приглушенно, – я не мусор.

Она едва заметно покачала головой.

– Но ты им станешь.

– Скажите мне, – попросил я, – дайте хотя бы намек. В чем я должен вас убедить? Какую позицию занять? Мне нужна всего лишь подсказка.

– Но в чем ты можешь меня убедить? – спросила она. Мое сердце отчаянно встрепенулось, соглашаясь с ней. Сквозь отражение в окне я видел, что за это короткое, казалось бы, время мы успели пересечь почти весь город и теперь были недалеко от магистрали. В животе у меня как будто ползали муравьи. Мне вспомнилось, как в детстве, перевернув мертвую кошку, я с ужасом увидел копошащихся в ее внутренностях опарышей.

– Кажется, я понимаю, о чем вы, – сказал я. – Все живые существа – не более чем случайно возникшие электрохимические механизмы, разделенные бездной пространства. А потом – энтропия… атрофия… смерть… мусор…

С каждым словом я погружался все глубже в болото страха, пока мне не начало казаться, что я захлебываюсь собственной речью. Все разговоры с Помоечницей заканчивались одним и тем же финалом. Я видел его. И эта беседа тоже была коротким лабиринтом, выводящим к той же самой двери.

– Но разве не существует чего-то большего, чего-то еще, такого, что не становится мусором?! – воскликнул я. Это потребовало от меня немалых усилий. Помоечница обладала своего рода гравитацией, затягивавшей разум на орбиту ее мировоззрения. Формулировать чуждые ей мысли было физически тяжело. Слова вываливались у меня изо рта мертворожденными. Ее старое изъеденное временем лицо было пустыней, в которой мой вопрос сгинул бесследно.

– Чего-то большего? Чего-то еще? – эхом повторила она с едва заметной печальной иронией. И вновь я задался вопросом – ответил мне голос Помоечницы или же это были ее глаза, холодные черные звезды над пустошью лица? Она наклонилась и почесала варикозную ногу сквозь дырку в грязном носке. – Пылинки в пустоте, – вздохнула она, выпрямляясь, – случайно приведенные в движение, неизбежно останавливающие свое вращение.

Это могли бы быть и мои слова – таким простым и полным было мое согласие с тем, что она сказала. Я расслышал в ее тоне финальную ноту и почувствовал, что наш разговор подходит к концу, но, как ни старался, не мог ей возразить.

– Скажите мне, – выпалил я. – Вы его снимете?

Помоечница наклонилась почесать вторую ногу.

– Что сниму? – переспросила она.

– Ваше лицо.

– Мое лицо? – повторила Помоечница, выпрямляясь. Долгое мгновение она смотрела мне в глаза. – Да,– ответила она и ухватилась за горло. На ее коже проступил пересекающий трахею шов – чистый, как будто разошлись иссохшие губы. Под ним открылась куда более тонкая шея, щетинящаяся черными хитиновыми волосками и колючками. Этого не могло происходить. Однако иной реальности не существовало – лишь эти три автобусных салона, да еще проносившаяся за окном на скорости шестьдесят миль в час освещенная фонарями пустота магистрали, на которую мы только что выехали. Дрябло колыхнувшись, пустой мешок старушечьего лица соскользнул с пучка инструментов, служившего Помоечнице ротовым аппаратом, и огромных фасеточных глаз.

Я смотрел в окно и умолял свое отражение прийти в движение, не сидеть, принимая смерть, но каким-то образом подняться. Отражение не шевелилось. Сзади ко мне приближались две черные фасеточные планеты, освещенные люминесцентным солнцем.

Я совершил невозможное. Я отделился от своего отражения.

Оно осталось ошеломленно сидеть и смотреть, в то время как я заставил себя повернуться и взглянуть на огромное насекомое. Я чувствовал, что неспособен пошевелиться, как будто вокруг не было свободного пространства или же я стал совершенно бестелесным. Но с тем же самым яростным слепым упрямством я все же пошевелился. Я напрягся и поднял руки, сжимавшие некий предмет. И в отчаянии