Нарисуй мою душу. Несказка о душе и человеке - Иван Владимирович Ельчанинов

Сначала снилось, как тот обучает его мастерству создания иллюзии, потом учил его, как назначать время материализации собственных мыслей, но этот урок не был усвоен. Затем урок был окончен, и Данучи указал неопытному художнику не на дверь, а на старинные часы, повисшие на старой стене. Ударил пальцами по стрелкам, и те закружились в обратную сторону и потеряли свой счёт.

–Ты ещё не знаешь, что случится на закате! – воскликнул он, жутко улыбнувшись, и добавил, рассмеявшись. – Лучше не лезь в мою жизнь! Из-за тебя я руки потерял, из-за тебя!

В конце сновидения Данучи кричал ему в лицо свои обвинения, и Арлстау проснулся с мыслями, что он, действительно, одним неудачным взглядом заставил чёрный меч впервые проиграть, и из-за него Данучи остался без рук.

«Это, и правда, параллельная жизнь!», – сделал он через мгновение своё шаткое заключение, что обладает жаждой к переменам.

Взглянул на настенные часы – всего девять утра, потом ещё раз взглянул и понял, что часы те самые – из его сна. Встал и швырнул их в окно, наплевав на то, что может этим кого-то покалечить…

Увидеть самого себя во сне способен один на миллион, но, как говорят, это не предвещает ничего хорошего. Однако, художник знал, что видел не себя во сне, и ждал от наступившего дня многого, несмотря на то, что Данучи добавил тревог.

Сон был записан в дневнике.

Ближе к обеду в дверь забарабанили, и бодрый голос Иллиана позвал художника прогуляться по душистым улицам.

Далеко идти не пришлось – самое красивое место, ради которого два путешественника прибыли в этот незнакомый город, находилось под боком.

Набережная была усыпана фонарями, что имитировали извивающихся змей, уготовивших бросок в шею человека. Почему в шею? Потому что так чудилось! Из головы змеи, точнее из её глаз, и изливался свет каждого фонаря, но сейчас был день, и очаровать своим светом фонари никого не смогли бы, все блуждали под чарами солнца – по одиночке, здесь по-прежнему не ходили парами.

Цветов здесь было больше, чем путешественники видели на рынках, и их яркость разбавляла змеиный контраст, а лавочки, что больше похожи на золотые троны, придавали совершенства загадочности этого места.

Но, что, действительно, заставило струны души художника поддаться ностальгии так это гладкое, покрытие набережной. Он и вспомнил свою комнату, и свой родимый дом, и бесценную картину, что изменила его жизнь.

Картина была лишь фантазией, но он представить себе не мог, что кто-то её уже давно воплотил намного ярче, чем он нарисовал.

Покрытие, как ночное небо, и в глубине его томились звёзды, кометы, млечные пути и не одна луна – совершенное зрелище. Глядя на него, художнику захотелось прийти сюда ночью и узнать, какими цветами здесь светят фонари и «небо под ногами» – каким светом бодрят, а каким усыпляют.

На той стороне реки пустота – ни деревьев, ни домов, и это было странно! Да и душа реки не похожа на души других рек. Она, словно не творение природы, а искусство человека, будто это дом или скульптура, но уж точно не река…

–Люди такие здесь… – начал Иллиан, глядя на очередного, одинокого прохожего с тусклым взглядом, но остановился.

–Какие?

–Словно трупы.

–Не заметил, – удивился художник.

–Человек умирает без общества.

–Думаешь?

–Уверен. Если человек творческий, и у него есть душа – он может всё, когда не один. Половина людей – творческие, половина – нет. В этом городе все творческие, но они ничего не могут без общества, увядают, теряют смысл своей души.

–Ты говоришь так, словно мудрый подросток, – улыбнулся Арлстау.

–Серьёзно? – спросил тот, вскинув брови вверх.

–Да. Каким ты был тогда, сто с лишнем лет назад?

–Я сбежал из дома в пятнадцать; жил с отбросами; вёл дела с дикарями; мотался по бедным городам; наводил в них беспорядок. В общем, преступник, а не оступившийся. Был наделён физической силой, мог выйти один против тридцати и сразить их всех голыми руками.

–Чем зарабатывал на жизнь? – дрогнувшим голосом спросил художник.

–Грабил свою же страну, – развёл руками Иллиан, будто это обычное дело

«Да уж! Зачем спросил!», – думал Арлстау, молясь про себя, что этот человек говорит не серьёзно, а шутит. «С Алуаром его не сравнить! Это, как в дьяволе искать Божественное…».

–Если ты воруешь у собственной страны, разве ты не предатель своей Родины?

Спросил, чтобы ранить, но не получилось. Иллиан в ответ лишь больше удивил:

–Эту мысль я внушил человечеству, когда осознал свои же ошибки! Я был не прав во многом, но хватило сил это признать! Так что, в некой чистоте твоих мыслей есть и моя заслуга…

Иллиан сказал невероятное, но художник поверил и правильно сделал.

–Не понимаю, как это возможно – одному выйти против тридцати? – спросил растерянно Арлстау, вспоминая битву века, в которой принял участие Данучи.

–Ложишься на землю и ощущаешь, как ноги ломаются о твой позвоночник, как арматура звенит о рёбра; затем хватаешь одного – и под себя; сокрушаешь его так, что остальные останавливаются, умоляют прекратить, лишь бы не убил их товарища.

Лицо Иллиана было жестоким, когда об этом говорил – словно пережил заново всё.

–А если он не товарищ?

–То его участь ждала многих из них! Спасались лишь те, кто верили ногам, а не те, кто говорили, что в них нет правды!

–И с каких пор ты перестал быть таким?

–Когда я встречаю человека, которого знал двадцать лет назад, я становлюсь таким, каким был двадцать лет назад – думаю, так у всех людей. Но нет никого из тех, с кем я был сто лет назад – таким мне уже не стать…

–Уверен, что нет? – спросил художник, но вопрос остался безответным.

Арлстау задумался над некоторыми фразами, и примерил на них сначала жизнь Данучи, а затем свою. Понимал, что половина слов – возможно, преувеличенная ложь, но, несмотря на это, Иллиан внушил ему страх своей откровенностью. От такого человека хотелось бежать! Даже находиться рядом опасно…

–Надо познакомиться с кем-нибудь, – воскликнул Иллиан с восторгом, оторвав художника от мыслей о побеге.

Его лицо мгновенно поменялось, снова стало с оттенками добра, серые глаза улыбались, а губы выдавливали из себя подобие улыбки.

–Зачем? – не понял тот.

–Я путешественник, а не семьянин. Почему бы и нет?! Ты только посмотри, какие здесь барышни, и каждая из них одинока. Не знаю, как у тебя, но у меня текут слюни