Былины Окоротья - Егор Андреев
Вздохнув, окольничий принялся стягивать с княжича сапоги. Петр что-то неразборчиво пробормотал, дыхнул перегаром и затих. Заботливо накрыв мальчика попоной, Всеволод вышел из шатра.
Когда воевода вернулся в лагерь, на земле царила ночь. Звезды усеяли небосвод мелким тревожно мерцающим крошевом. Окутанная лентами облаков, по небу медленно ползла луна. Где-то в глубине чащи настойчиво и нудно ухал филин. Уставшие за день перехода кметы разошлись по палаткам, предавшись тяжелому сну измотанных людей. Ветер стих вместе с шелестом листвы и скрипом веток. Лагерь словно вымер, погрузившись в тишину, нарушаемую лишь тихой перекличкой караульных да стрекотом сверчков. К удивлению воеводы, он оказался не единственным человеком, которому не спалось. У заглубленного в землю пепелища сидела одинокая сгорбленная фигура. Худое лицо с нечесаной бородой подсвечивали алые всполохи догорающих углей.
– Что, Кузьма, сон не идет?
Сидящий у костра мужик вытянул шею, испуганно озираясь. Палочка, которой он ворошил угли, выпала из рук, породив несколько оранжево-желтых, тут же погасших искр.
– Да не пугайся ты так, чай не черт за тобой явился, – улыбнулся Всеволод.
– Простите, энто, не признал вас, значит, сразу. Темно тута… Ну и правда ваша: не уснуть.
– Пошто ж так?
– Душа болит. – Кузьма замолчал, поднял прутик и снова принялся тыкать им в костер, тревожа тлеющие остовы сосновых веток. Дым, идущий от огня, пах смолой и горечавкой.
– За своих переживаешь? – догадался Всеволод.
– А как не переживать? За жену, за дочерей… Их у меня… таво, двое, значит. Прям бабья артель какая-то. Одна спесивица на выданье ужо, да и вторая на подходе. Как начнуть вместе с матерью донимать, так хошь в лес-то и сбега́й. Заели, словно блохи, а все ж родная кровь. Скучаю по ним… И боюсь… Когда с деревни к вам в Марь-город подавался, Скверность ужо под самые ворота подступать стала. С той поры минула седмица. Что за это время приключилось? Неведомо. А моя хатка с краю, у самого частокола притулилась. Оттого-то и не сплю…
– Честно говоря, никто так и не понял, что за напасть такая вас преследует, – усаживаясь рядом, промолвил воевода. – Расскажи о ней подробней, что ли. Все одно не спится.
Кузьма скривился, и его лицо, резко очерченное тенями, превратилось в гротескную маску злого скомороха. Отвернувшись, мужик сплюнул.
– Скверность – она и есть Скверность, что тут говорить. Порчею по лесу, по зверью идеть, как… как скверность! Ночами слышно, как она рыщет по болоту. Ну а коль не повезет – заявится и загрызет у кого-нибудь скотину на подворье. Случалось, и людей, кто впотьмах один в болото с дуру пер… того… эт самое… драла. Не ровен час, глядишь – и по дворам пойдет, прям в избах живота лишать станет.
– Так Скверна приходит к вам только по ночам?
– Угум. Всегда во тьме кромешной.
– А днем где хоронится?
– Где хоронится… А шут его знает. Где-то в топях, рядом со Горшной Скорбницей. Потому как там ее ростков более всего. Но мы туда боле не ходим. Страшно.
– Ужель настолько? Как хоть выглядит она? Больше зубра? Похожа на шишигу? Али змея? Может быть, сродни паучьему племени?
Карась смущенно дернул плечами.
– Неведомо мне, поелику мы толком не видели заразу. Разве токмо то, что она после себя от зверья и горемык приблудных оставляла… – Карась, неуютно кутаясь в накинутый поверх азяма кожушок, боязливо поглядел по сторонам и продолжил тихо, приглушенно: – О-ох, и насмотрелся я останков ее трапез… Вдосталь… Век не забуду. Как вспомню, так коленки до сих пор дрожью прошибаеть…
– Что ж вы раньше-то за помощью не послали, ежели все так плохо?
Кузьма, нахохлившись, молчал. Сломав о колено палочку, болотник бросил две щепы в костер. Виновато взглянув на воеводу из-под валенки, смущенно крякнул.
– Такить… не всем у нас в Логу по нраву княжье право. Кое-кто считает, что уж лучше Скверность, чем княжеский батог… Не все согласны были помощи в Марь-городе просить. Нашлись и те, кто претил мне ходить за подмогой-то, но я все равно пошел. Куды деватися…
– Похоже, эти «кое-кто» пользуются в вашей деревне влиянием и властью, раз могут налагать подобные запреты.
– Он-то, может, недаром войт… – с горечью подтвердил Карась. – Говорит, мол, целый год трудимся не поднимая головы, спину на подсеках гнем. Еле-еле концы с концами сводим. Ситного хлеба отродясь не ели, перебиваемся лебедой, ягодой и краюхами с обсевка, но разве ж это кого-нито волнует? Хошь не хошь, а тягло в Марь-город подавай. Да обязательно пушниной, медом и зерном… А где ж их взять-то? Одно спасает: далеко мы. В чаще. Не каждый мытарь дорогу-то к нам находит. Говорил, коли пойдем с челобитной в город, тута о нас и вспомнят, мол, разорят… Вот только не бывал наш войт в глубине болот, не видал того, что там творится. Иначе по-другому пел бы.
– А ты сам как считаешь? Зачем, по-твоему, я два десятка человек в Барсучий Лог веду?
Кузьма отвернулся от огня. Глянул на воеводу исподлобья. Смотрел долго, испытующе, с затаенной болью и… надеждой. Наконец сказал:
– Не знаю я. Но думаю, уж лучше последнюю рубаху с хребта отдати, чем в сырой землице гнить… К тому же внемлял я слухам о тебе, воевода. Народ гуторит, мол, справедлив ты, хоша и суров. И все тебе едино, барин пред тобою иль холоп. К кажному одинаково снесешься.
Теперь настала очередь замолчать Всеволоду. Окольничий задумался, потирая лоб и хмуря брови, затем проворчал:
– Преувеличивает люд. Разница между крепачом и боярином была, есть и будет. Таков порядок мироздания. Но ты не переживай, Кузьма, не будем мы вас грабить. Не было на то указа, да и не могло быть. Не стали б мы последнее с зареченцев сдирать. Напраслину твой войт на Ярополка взводит. Знаю я князя. Не такой он.
– И о нем люди разное болтают, – уклончиво, пряча глаза, протянул Карась. Затем, раззявив щербатый
