Флибустьер - Хайдарали Мирзоевич Усманов
Ночь за ночью Сейрион тренировала эту маску. Она училась улыбаться так, чтобы не растерять достоинство. Говорить с тоном, который звучал доверительно, не позволяя стать мягкой. Её сердце дрожало от каждой лестной фразы, от каждого взгляда, который мог значить слишком много. Но она знала, как настраивать боль. Сжимать её в кулаке, отводить глаза, прятать дрожь.
Параллельно рос и другой план – план бдительности. Соблазнение и ближний контакт – лишь первый акт. Второй – аккуратное выведывание того, чего именно он боится? Что он ценит? Какие у него тайны и возможности, про которые она не знает? Она училась читать спады в его голосе, замечать, когда он защитно стискивает губы, или когда пальцы его слегка дрожат перед принятием решения. Её прежние уроки дома учили отличать правду от шума по малейшему изменению дыхания.
Страх и надежда боролись в ней, но постепенно они выстраивались в стратегию. Сейрион решила, что она не предаст саму себя – она предаст только образ, навязанный ей пленом. Она готова была продать гордыню ради свободы. Она была готова поменять мечи Великого дома Рилатан на знания о пространстве и механизмов, чтобы не стать снова ничьим товаром. И если ради этого придётся надеть улыбку, то пусть улыбка будет умной.
Внутри неё теплилась ещё одна мысль, почти пугающая в своей честности. Возможно, по пути, она обретёт нечто большее. Не просто билет домой, но и понимание, что власть не всегда приходит через рождение, что знание и хитрость могут переплавить родовую честь в новый доспех. Это не оправдание. Это – выбор. И она уже сделала.
И вот, когда она встала из тени, притянув к себе плащ, её движения были ровны, как ходы у шахматной королевы. В её глазах мелькнул новый цвет – не покорность, но расчётливость. Она подошла к Кириллу, и её голос, когда прозвучал, был мягок и неожиданно тёплым:
– Ты сегодня хорошо летал. Позволишь мне показать одну мелочь, которую ты, возможно, не учёл?
Это было приглашение и тест одновременно – улыбка, как мост. И в этот момент она уже знала, что сделала первый шаг на дороге, которая может вернуть ей имя.
Она несколько ночей подряд просидела у терминала, как у алтаря, и пробовала разные молитвы. Каждый её “знак” в сети рождался из страха. Сначала – простое имя… Потом – адрес… Потом – просьба… Но ошейник был не просто железом и проводами. Он был как старый священник, знающий, когда душа хочет согрешить. Первый раз, когда Сейрион попыталась написать прямо – набрала строчку, где простым человеческим языком говорилось то, что ей хотелось вскричать всему миру:
“Я здесь… Мне нужно вырваться… Скажите родным…”
Она послала это в ту короткую щелочку забытого канала, который нашла в архиве, и ошейник отозвался мгновенно – не болью, а как будто закрытием окна в её голове. Слова погасли, и она почувствовала внутри себя то же, что чувствуют те, у кого отрывают дыхание. Лишение права на намерение.
Её пальцы замерли, экран мерцал, в ушах стоял гул ремней станции – и в этой остановке было всё. Стыд… Злость… Горькая досада, будто кто-то переложил её душу на лезвие бритвы и теперь наблюдает, не раздадутся ли шаги по скользкому металлу. Она попыталась другой дорогой. Спрятать истину в бесполезной болтовне… Отправить зашифрованный список товаров с аккуратными пометками, и в середине строки – почти шёпотом – проскользнуть слово, которое в их семье значило “дом” и “берег”. Но ошейник “учуял” не столько намерение слов, а саму их тень. Он не видел букв. Он читал вину в мыслях, и снова – щелчок, как если бы в комнате погасили свет. Сейрион испытала паническую безнадежность. Её собственные мысли – садились под колпак, как птицы, и не могли вспорхнуть.
Она пробовала еще и еще. Искала технику обхода – не электрическую, не вёрткую, а человеческую. Пыталась заимствовать чужие аккаунты, просила торговцев послать по доверенности торговые ноты, уговаривала старого контейнерного мальчишку передать “письмо” в виде пломбы на ящик. Никто не хотел связываться. На Вольной станции предпочитали спокойствие, а спокойствие стоило больше, чем любая дружба. И везде ошейник отвечал ровно. Не ломая ей шею, но затормаживая намерения, которые хоть чуть-чуть пахли враждой против хозяина. Каждый раз, когда мысль имела оттенок “вреда”, даже гипотетического, она встречала невидимую пробку в шишковидной железе своего мозга, и слово застревало на языке, как рыба в сетке.
Тогда в её голове возникла простая, жестокая мысль – не отключать ошейник, а обмануть его добротой. Если устройство не позволяет думать о том, чтобы навредить хозяину, возможно, оно и не будет мешать, если посыл будет звучать как помощь. И этот поворот был, казалось бы, логическим чудом. Если нельзя говорить “уходи”, можно сказать “знай и помоги”. Она поняла, что нужно сделать так, чтобы даже в её мыслях не мелькнула тень сопротивления – тогда ошейник останется тих, как было задано. Ей предстояло научиться думать не о бегстве как акте вражды, а о бегстве как о помощи – помощи дому, семье, тому, кто однажды дал ей право на имя. Это было лицемерие? Да. Это было унижение? Ещё какое. Но в этом унижении таилось шанс – на маленькое, но настоящее сообщение.
И она стала собирать слова как цветы в букете, не давая им упасть в открытые ладони прямоты. Координаты не могли звучать как координаты – они должны были превратиться в рецепт, в список покупок, в рутину, которую оценят и не посчитают враждебностью. Она вспоминала детскую песенку, ту самую, что мать напевала с утра, стараясь пробудить детей:
“Там, где три камня, там и луг…” – и поняла, что метафоры, сваленные в рифму, леску, строчку, могли проскользнуть в сеть незаметно. Но она не стала рисовать карты. Она рисовала образы – “туда, где синий шпиль и старый маяк, нарядите для них кошмы” – и в этих образах хранились кровь и вкус дома, и её родные поймут эти намёки, потому что язык родился не только из букв, но и из мелодии. При этом она осознавала и потенциальную опасность. Не стоит прямо учить способам кодирования. Эти образы были персональными. Они подходили женщине, воспитанной в Великом доме Рилатан, а не кому-то постороннему. И в этом – её
