Дело о пражской соломинке - Василий Павлович Щепетнёв
— Это не ультиматум. Ультиматум предполагает, что его можно отвергнуть. Продиктованные условия этого не предполагают. Вы же не объявляете ультиматум своему чайнику — вскипяти воду, а не то… Нет, вы просто ставите его на огонь, будучи абсолютно уверенным, что этого достаточно. Какой у чайника выбор? Разве что выкипеть и распаяться. Но страшно и не хочется. Да и не дадут выкипеть. Снимут с огня своевременно
Послышались звуки рояля, а затем и голос Шаляпина:
— Много песен слыхал я в родной стороне…
— Что же вы намерены делать дальше? — спросил Арехин.
— Что делать, что делать… Жить.
— Только жить?
— Разве этого мало? Жизнь — штука сложная. Чтобы наступило завтра, нужно не жалеть сил сегодня. А фильма, что фильма. Лет через десять, если охота не пропадёт, снимем и фильму. Но только не историческую — брат Гавел наполнил рюмку заново, и выпил столь же быстро, как и первую.
Брат Милош потянулся было за бутылкой, но передумал:
— Мы здесь не за этим.
— А зачем? — спросил брат Гавел. — Раз уж нам приходится говорить о тех вещах, о которых лучше бы помолчать, то пусть у нас будет оправдание.
— Коньяк для них не оправдание, — сказал брат Милош.
— Я и не оправдываюсь. Нам и оправдываться не в чем. Просто поговорили о том, о сём.
— О том, что правит миром, сокрушая империи — сказал брат Милош.
— Ну, не всё так однозначно, не правда ли? — брат Гавел посмотрел на Арехина, ожидая подтверждения.
Но Арехин тему развивать не стал. Братья Гавелы в австрийских и чешских делах осведомлены много больше его, и потому он последовал мудрости, передаваемой гимназистами из поколения в поколение: не знаешь — молчи, знаешь — молчи подавно. Это касалось, конечно, не ответов на уроках, а поведения перед инспектором, если в классе кто-то нашкодил: окно разбил, пролил чернила на учительский стол или подрисовал нимб святого к портрету государя императора.
— Что ж, желаю вам покоя и процветания, — сказал Арехин.
— Не нужно нам угрожать, — ответил брат Вацлав. — Мы — да и вы тоже — пылинки, подхваченные бурей.
— Помилуйте, какие угрозы? Не ищите подтекста там, где и текста-то нет. Всего доброго, — Арехин поднялся и вышел из библиотеки.
Братья Гавелы построили крепость, и выманить их из неё — задача сложная. Как в шахматах, если не установлен лимит времени: вы сделали ход, а соперник не отвечает. Сидит над доской с задумчивым видом, и ничем его не проймёшь. Вот и братьев Гавелов он не пронял. Но понял: они испугались противника настолько, что капитулировали без единого выстрела. Значит, противник силён, и силён настолько, что ничья с ним — исход самый благоприятный. Или он, противник, хочет, чтобы так думали. Боялись — и не искали путей к победе.
Он ушёл, не попрощавшись с хозяином. Да и Бернстайну было не до него: приём явно удался, и он, вращаясь среди гостей буквально, ловил мгновения счастья.
Арехин шёл по ночной Праге. Сдаваться до первого выстрела? Нет, он несправедлив к Гавелам. Смерть Кейша, исчезновение Хисталевского — сколько ещё вам нужно выстрелов?
Хотя… Вдруг это кто-то из Гавелов предложил Кейшу залезть в шахматный комод? Нет, вряд ли. Скорее уж Хисталевский. Попросил Кейша — нужно проверить, получится ли. Кейш залез внутрь и получил инъекцию пражской осы. Опять не сходится: Хисталевский и люди серого автомобиля — на разных сторонах доски. Или нет? Что он, собственно, знает о Хисталевском? Талантливый московский режиссер, блестяще дебютировавший фильмой «Пражский студент», снятой на немецкие деньги в Праге. О Хисталевском ходили слухи, будто он погиб в Ялте, когда красные вошли в Крым. Потом оказалось — не погиб, а чудом на какой-то фелюге добрался до Стамбула. Заболел нервной горячкой. Выздоровел. Снял четыре фильмы мистического толка в разных студиях, великой прибыли не принесли, но себя окупили, и о них говорили.
Пражский студент, пражский студент… История о двойнике, тени, стремящейся заменить собою оригинал. Был ли Хисталевский тем самым человеком, который был в Крыму во время штурма Перекопа?
Арехин огляделся. Ноги сами привели на Старомесную площадь.
Куранты для удобства гуляющей публики освещали электрическим светом. Близилась полночь. Арехин присоединился к кучке зевак.
Ждать пришлось недолго. Скелет дёрнул за веревочку, переворачивая песочные часы, Турок покачал головой, скряга тряхнул мошной, ангел взмахнул мечом, апостолы и себя показали, и людей посмотрели. А затем запел петух.
Вот так ищешь, ищешь рукавицы, а они даже не за поясом, а на самом видном месте.
Арехин поймал извозчика и отправился в гостиницу. Всё. Завтра уезжает. А то ведь поставят на огонь — и кипи…
Глава 9
Поезд отправлялся через сорок минут. Арехин сидел в вокзальном буфете за чашкой кофе и читая «Лидове новини» — если, конечно, можно назвать чтением разглядывание заголовков с иллюстрациями. Отдельные слова складывались в предложения неохотно. Вот если бы он прожил в Праге месяц или два, тогда бы и язык выучил, и к пиву бы привык. Если бы остался в живых. Что не факт.
«Zdraví Leninův se zhoršila». Печально.
В буфет вбежал Чапек:
— Чудом узнал, что вы уезжаете. Уже и не надеялся, — сказал он, подсаживаясь рядом.
— Уезжаю, — подтвердил Арехин.
— А у меня день пропал. Помню, как мы пили водку в русском ресторане, а потом долгий сон. Просыпаюсь — а уже сегодня. Получается, спал ночь плюс ещё сутки.
— К водке нужно привыкнуть, с водкой нужно подружиться, тогда мир станет другим.
— Нет уж, не нужно. Я и так снов насмотрелся — на три романа.
— Это хорошо, — Арехин посмотрел на часы.
— Я, собственно, почему здесь, — заторопился Чапек и вытащил из кармана пиджака склянку тёмного стекла. — Это и есть средство Макропулоса. Настоящее, без обмана. Я догадываюсь, кому оно может понадобиться. Только предупреждаю — применять его можно лишь в крайнем случае. Оно не исцеляет, оно погружает в вековой сон — как Елену Макропулос. А что будет после пробуждения — никто не знает. Возможно, быстрая смерть. Или, напротив, долгая жизнь. Одна надежда, что когда спящий проснётся, наука успеет к этому подготовиться.
— И часто его принимают — здесь, в Праге?
— Вряд ли. Страшно. Вдруг не проснешься, или проснешься с тем, чтобы в три дня состариться и
