Овечки в тепле - Анке Штеллинг
Немножко странно, конечно, что я целиком вытеснила из сознания, что не хочу ничего есть до половины двенадцатого и ни с кем не хочу разговаривать, меньше всего с людьми, которые тоже не хотят разговаривать со мной, да и о чём говорить. Но я нахожу ещё хуже молча сидеть за столом, действуя друг другу на нервы, поэтому внезапно требую, чтобы мы сообща составили план, в который, если быть честной, потом входит всего три пункта, мной же и внесённые:
– Мы должны сделать уборку, постирать бельё и пойти за покупками в «Кауфхоф».
Но я понимаю себя. Потому что ложь выходных могущественна.
Она оперирует жестокой причинностью: если я не хочу сидеть с вами вместе за столом, то это значит, что я вас не люблю.
Она оперирует простыми противоположностями: на неделе это утомительно, а вот теперь, наконец, хорошо.
Она оперирует лютым упорством: через каждые пять дней заново, весь год, будь хоть солнце, хоть снег.
То, что я не могу устоять против искушения лжи выходных дней, ещё не значит, что я паду и перед ложью осенних каникул. Я твёрдо придерживаюсь моего плана выдержать это без плана. Построенного на том, что каждый может сам заниматься своими делами, в том числе и я.
* * *
Воскресенье.
В комнате мальчиков воняет.
Я знаю, что будет ещё хуже, когда они станут старше; пока что пахнет только пуками и нагретыми корпусами приборов из пластика и металла, гниющими огрызками яблок и зубной скобкой Джека, которая валяется среди огрызков.
– Проветрите комнату, – говорю я и слышу в ответ невразумительное бурчанье. Оно может означать всё, в том числе «да», так что я снова закрываю дверь.
Я спрашиваю Линн, не поиграет ли она со мной в «уголки».
– А надо?
– Нет. Я думала, вдруг ты хочешь.
Я спрашиваю Беа, что она делает; она сидит за письменным столом.
– Ничего. А что?
Она прикрывает локтем то, что делает.
– Это секрет? Подарок для меня?
Она издаёт мучительный стон и закатывает глаза.
– Извини. Я просто так спросила.
Никто из детей во мне не нуждается. Я могу делать всё, что хочу!
А чего же я хочу?
Печь пироги. Убрать квартиру. Законсервировать состояние, растянуть этот момент в бесконечность – чтобы потом действительно быть свободной.
Я могла бы поспать. Отдохнуть; в конце концов, воскресенье!
В спальне сидит Свен и смотрит в свой компьютер.
– Что ты делаешь? – спрашиваю я.
– Пишу имейлы.
– Не пойдёшь со мной прогуляться?
– Воскресная прогулка?
На улице дождь. Я смотрю в окно на этот дождь.
– Не могу расслабиться, – жалуюсь я.
– Почему не можешь?
– Потому что в квартире снова грязно.
Свен смеётся.
– Что в этом такого смешного?
– Совсем ничего. – Свен снова серьёзнеет. – Я думал, ты к этому привыкла. Помнится, вчера ты держала речь о том, что уборка – это такая работа, которая никогда не кончается. Помнится, ты цитировала Камю.
– Всё это одна болтовня, чтобы поважничать перед детьми.
– Иди сюда, я тебя утешу.
– Не хочу отрывать тебя от работы. Пойду печь пироги.
Свен не стал меня удерживать.
Я пеку пироги. У меня есть вольная грамота – делать всё, что мне нравится, и я пеку пироги.
Получится ли у меня хотя бы всю использованную при этом посуду – миски, мешалки, скребок для теста и форму – оставить в раковине немытыми? Рассыпанную муку оставить на кухонной столешнице, а крошки в щелях пола?
Нет. Я всё мою. Я вытираю миксер влажной тряпкой. Я вывешиваю свежие полотенца для посуды.
Единственное, от чего мне удаётся отказаться, – это накрывать стол для кофе и звать кого-нибудь, что кофе готов.
Вечером крики из комнаты мальчиков становятся громче. Когда там опрокидывается стул, я разрешаю себе постучать в дверь:
– У вас там всё в порядке?
И слышу:
– Пошёл ты на хрен, сучье говно, пошёл на хрен!
Дверь распахивается, и оттуда вылетает Киран, с этим своим взглядом внутрь и всклокоченными, потными волосами.
– Мне надо что-нибудь, чем я могу его убить, – говорит он.
– Что-что?
Он злобно смотрит на меня. Очень. Очень злобно.
– Животное, – говорит он. – Зверь, я могу его убить.
Беа выходит из своей комнаты.
– А ты знаешь, – говорит она мне, – что летом Ки-ран пописал на бабочку, и писал на неё до тех пор, пока не утопил её.
– Да, – заявляет Киран, – это было весело.
Он возвращается в комнату, назад к своему планшету.
Джек говорит ему:
– Лучше положи на место.
Киран что-то делает на планшете, потом снова рычит. Без слов, как зверь.
Джек поднимает ладони вверх:
– Я тебя предупредил.
Киран бьёт кулаком по столу, самому больно. Снова рычит.
Джек преувеличенно возмущается:
– Господи, пацан, да не рычи ты так! – и хватается за голову, будто его мучает мигрень.
Киран швыряет в него планшет.
Теперь плачет Джек. Планшет угодил ему уголком по лицу.
Я не знаю, насколько худо дело: оба ли глаза у Джека целы, не разбился ли планшет, не сошёл ли Киран с ума – и в самом деле садист, мучитель животных. Или сам животное. Или всё это только притворство.
Я думаю о двадцати передачах «Суперняня», которые смотрела несколько лет назад и которые всегда разыгрывались в домах, где слишком мало денег и слишком много детей, нехватка места и избыток мягких игрушек; это такой род людей, которые нуждаются в помощи и стремятся попасть на телеэкран, ничего не стыдятся и звонят Катарине Заальфранк в прямой эфир.
– Не впутывайся в эту ссору, – ободряюще и со всей определённостью говорит она. – Ты взрослая. Посмотри, не ранен ли кто, но разборкой происшедшего займёшься позже. Вот и молодец. Так. Я горжусь тобой, Рези.
Я так и вижу Катарину Заальфранк, она стоит на балконе рядом с курящим травку Свеном, очень близко к нему, потому что всё ещё идёт дождь и оба ищут укрытия под верхним балконом:
– Да, Свен, я понимаю теорию самоэффективности, и понимаю, что у тебя нет желания играть полицейского. – Я жду, что она добавит: но дети сегодня с утра зависают в гаджетах, а вообще-то даже со вчерашнего полудня, если быть точной, и к тому же весь день ничего не едят, кроме сладостей, но нет, намечавшееся на губах Катарины «известно же» ни разу не
