Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов
Я люблю тебя, жизнь,
И надеюсь, что это взаимно…
Катя сидела на траве, прислонясь спиной к ограде, чувствуя себя разбитой и опустошенной. Моросил мелкий дождь, но она ничего не замечала, сидела и тихо плакала, не от боли, а от обиды и полного бессилия.
Она не слышала, как подошла одетая как монашка женщина, не шевельнулась, когда та наклонилась к ней.
— Убрались, ироды? — ласково протянула она и, вздохнув, перекрестилась. — Прости их, господи, незрячих и неразумных… А ты чего тут? Поднимайся, а то служба скоро кончится…
— Умаялась я, — не желая обидеть женщину отказом, тихо выдохнула Катя. — Не отдышусь никак, да и домой бы мне пора…
— Ну-ну. — Женщина выпрямилась, вдруг став недоступной и строгой, и в голосе ее Катя уловила непонятную сухость, похожую на упрек или осуждение.
Ей и на самом деле уже не хотелось в церковь, а почему — она и сама не знала. И чего ради она влезла в эту драку, когда другие молча терпели? Или потому, что это было свыше ее сил и она не могла снести это унижение и обиду, как Иван, который ворвался в клуб и знал только одно, что нужно спасти и вызволить из беды товарища. Кажется, она совсем позабылась, где она, и, как эта девка, выла, ругалась, царапалась, и теперь ей было стыдно, словно она в чем-то провинилась перед всеми, хотя хотела защитить не себя, а всех. А может, то была вовсе и не вина, а глухая досада на себя, и она не решалась вернуться в церковь потому, что ушла из души легкость и светозарность, что жили в ней, когда она стояла у алтаря и держала в руках свечку. Будто та свечка догорела и погасла в ней самой и сейчас чадный, тоскливый дым наполнял ее душу. Нет, видно, хоть кричи, хоть вой — ни до кого не довоешься! Да и спасут ли человека слова, если он сам не в силах остановить зло? Напрасно она сюда приходила — как была одна, так и осталась… Ее охватывали непомерная усталость и то мертвое безразличие ко всему, когда уже все постыло и отвратно, когда ты можешь без всякого сожаления спокойно и безропотно уйти из жизни…
Горели ссадины на лице и руках, но это не тревожило Катю. Заживет как на собаке, думала она, и все старалась понять, что держит ее еще на этой мокрой траве, под дождем. Мокли серые крыши изб на пригорке, мокли покосившиеся кресты в кладбищенской ограде, мокли бродившие среди могил белые, как привидения, козы, и у нее не было даже желания и порыва, чтобы встать и прогнать их. Висело над церковным двором дымное облако и сеяло, сеяло липкой холодной моросью…
— Мам, пойдем домой.
Катя очнулась, подняла голову и увидела Витьку. Боже мой, как же она забыла о сыне? Уж не умом ли тронулась, если ни разу не вспомнила о нем, а он ведь все время был поблизости, лез в драку, цеплялся за нее, плакал, но она была глуха к его крику и плачу, опаленная ненавистью и жгучей злобой…
— Где ты пропадал?
— А там. — Витька махнул рукой в сторону паперти. — Тетенька мне булочку дала за помин души, вкусная!.. А ты почему плачешь — они больно побили тебя?
— Не больней, чем всегда, сынка… А у баб глаза каждый день на мокром месте.
Она убрала под платок растрепавшиеся волосы, тяжело поднялась и, взяв Витьку за руку, не спеша побрела за церковную ограду. Ноги плохо слушались ее, она шла в полузабытьи, неизвестно куда и зачем. Все лучше, чем сидеть и чего-то ждать…
По трактовой дороге идти было трудно, на ботинки быстро налипала вязкая грязь, и Катя свернула на узкую тропку, бежавшую мимо темных, с потными окнами изб, мимо блестевших плетней, шла, вяло переставляя ноги, казалось озабоченная только тем, чтобы не потерять из виду голубую рубашку сына, мелькавшую впереди.
И все-таки не устерегла — рубашка вдруг перестала ее манить и звать, пропала за ближним углом. Катя заторопилась, убыстрила шаг, и то, что открылось за углом ларька, заставило больно сжаться ее сердце.
Витька стоял около отца, лежавшего навзничь среди разбросанных пустых ящиков. Ларек на замке, приятели, с которыми пил Николай, бросили его под дождем, и, сморенный угарным сном, он валялся на земле, упираясь головой в ящик, зажав в руке кепку.
Катя подходила медленно — каждый шаг давался ей с трудом, — охваченная тревогой и страхом. В первую минуту она подумала, что нужно поскорее увести отсюда сына, чтобы уберечь его от чего-то, что он в малые свои годы не в силах был пока понять, но тут же забыла об этом.
— Ну чего ты, Вить? — только и нашлась что спросить она.
Витька увидел мать, вцепился в рукав ее платья, потянул:
— Идем, мам, домой! Идем!
— Постой! — резко остановилась она.
Она смотрела на бледное, в рыжей щетине лицо Николая, словно что-то мучительно припоминая, и вдруг поняла, что, может быть, главное для нее в эту быстротечную минуту — не увести отсюда сына, а задержать его здесь.
— А тебе не жалко его, сынка? — Она глядела теперь на Витьку, от его ответа зависело многое. — Да ты не бойся, говори…
— Он же, мам, пьян… Ты сама говорила, что на порог его не пустишь, если явится… Пускай лежит, раз такой.
— Пускай, значит, подыхает, как собака? — все так же ровно спросила Катя. — А мы с тобой пойдем в тепло и станем чай пить… А если бы тебя самого вот так среди грязи кинули?
— Но мам!..
— Он отец тебе, не чужой…
— В блевотине весь, — потупясь, сказал Витька.
— Ну и что? Долго ли ее очистить? Нарви вон живенько травы у забора…
Катя присела на корточки, потрясла Николая за плечо. Он замычал, поскреб пятерней щеку и ударил рукой по луже, разбрызгивая грязь. Тогда Катя ухватила его за плечи, потянула что было сил на себя, но лишь сдвинула его с места и опустила его голову в подол платья. Соскребая щепкой засохшую блевотину с рукава, она очистила пучком травы ватник, достала из-за пазухи носовой платок и стала вытирать мокрое и липкое под моросящим дождем лицо Николая. Он приоткрыл глаза и, словно видя Катю во сне, расклеил в хмельной улыбке губы.
