Россия и Европа - Николай Яковлевич Данилевский

стремиться; об этом должно же ведь составить себе какое-нибудь понятие, ведь должен же светить нам впереди какой-нибудь маяк, по которому мы могли бы направлять наш путь. Г. Соловьев об этом ничего не говорит, предполагая, вероятно, что говорить об этом еще слишком рано. Но мы видим перед собой несколько форм таких возможных общений и единений, то есть несколько для них оснований. Попробуем разобрать их, и если г. Соловьев видит еще иные, пусть их укажет.

Во-первых, это могла бы быть уния в том смысле, в каком она была осуществлена в православных областях бывшего Польского государства на основаниях постановлений Флорентийского собора, то есть признания всех догматов католичества, не только уже установленных, но и впредь имеющих быть установленными, с сохранением православных обрядов и славянского богослужения. Но об этом виде единства и общения говорить нечего, ибо г. Соловьев сам положительно от него отказывается. «Желанное соединение церквей никак не может состоять в облатынении православного Востока или исключительном преобладании Западной церкви», – говорит он. И еще в другом месте: «С нашей стороны для соединения с ними не нужно отказываться ни от чего своего истинного и существенного». Значит, это не то.

Во-вторых, мы могли бы признать догматы католицизма, сохранив вполне и свое церковное управление, и свою церковную независимость, то есть не признавать ни главенства, ни непогрешимости папы. Но это было бы еще менее тем, чего желает г. Соловьев: ибо, с одной стороны, он говорит, что стоит за непреложность догматических решений семи Вселенских соборов, а с другой – не произошло бы никакого единства, в особенности не установилось бы теократии в том смысле, как он ее понимает и желает. Да и как приняли бы мы догматы, не признавая главного основания, на котором они утверждаются?

В-третьих, мы могли бы сохранить все свои догматы и все свои обрядовые различия, но признать главенство папы, в том же смысле, в котором признают его католики, то есть непременно и непогрешимость его в деле учения. Этим путем единство, пожалуй бы, и установилось, но ведь только или насчет того, что мы считаем религиозной истиной, или насчет самых очевидных требований логики, против которых устоять невозможно, ибо ведь это значило бы принять основание и не принимать последствий, из него вытекающих, признать непогрешимость папы и не признавать того, что он в своей непогрешимости постановил и догматически утвердил. Мы бы остановились на крайне скользкой и узкой ступеньке, на которой не могли бы удержаться и должны бы были неизбежно скатиться в полный римский католицизм, или, по крайней мере, в унию.

Остается еще четвертый возможный вид единства и общения, собственно тот, при котором различия православия и римского католичества являются чистым недоразумением, и потому именно тот, который и должен быть желателен г. Соловьеву: «Все нами признаваемое признается и католиками, ничего нами признаваемого они не отрицают», – говорит г. Соловьев. Значит, это и только это и есть существенное, все же остальное – одно недоразумение и, следовательно, несущественно. Чего же лучше! Но в деле религии все догматическое непременно и существенно, хотя может быть и не наоборот, то есть не все существенное вместе с тем непременно и догматично. Об этом можно спорить и рассуждать, и, во всяком случае, как в геометрических теоремах, обратное положение потребовало бы особого доказательства. Но если все догматическое непременно существенно, то, во всяком случае, все несущественное уже никак не догматично. Несущественным, а следовательно, и недогматичным, будет, таким образом, все, в чем мы различествуем; следовательно, и в Символе веры несущественно, а потому и недогматично все то, чем мы различаемся; недогматична поэтому и вставка Filioque. Вне Символа тоже несущественна и недогматична папская непогрешимость, а догматична только непогрешимость церкви.

Если с обеих сторон это будет признано, то, думается мне, все препятствия к общению и единению будут устранены; признать же это с нашей стороны также, кажется, нет препятствий; а со стороны католиков? Но г. Соловьев говорит: «Что должны сделать католики для соединения с нами – это их дело». Их дело, конечно; но тем не менее я не понимаю, что такое значит соглашение, если оно делается не с обеих соглашающихся сторон? И какое же это будет единение и общение, если к нему приступают не обоюдно? Для меня это что-то немыслимое. Мы можем согласиться на том основании, что все нам общее существенно и догматично, а все нас различающее существенного и догматичного значения не имеет; но признание это необходимо должно быть обоюдным, то есть если наша церковь допустит римских католиков к полному церковному общению с собой, то и Римская церковь должна точно так же допустить и нас к полному с собой общению. Иначе мы впадем в нелепость, которую Хомяков, обсуждавший этот же вопрос при разборе брошюры князя Гагарина, выставил с поразительной ясностью. Словами его я и окончу свое слишком длинное возражение: «Итак, церковь сложилась из двух провинциальных церквей, состоящих во внутреннем общении: церкви Римской и церкви Восточной» (но не на началах полной обоюдности). «Одна смотрит на спорные пункты как на сомнительные мнения» (как на несущественное, чего и требует от русского православия г. Соловьев), «другая – как на члены веры» (что опять-таки ей, по-видимому, предоставляет г. Соловьев). «Отлично! Восточный принимает римскую веру; он остается в общении со всей церковью; но половина принимает его с радостью, а другая не смеет судить его, потому что об этом предмете у нее нет определенной веры» (или можем даже выразиться, потому, что признает несущественным то, что признал существенным перешедший в римскую веру). «Возьмем теперь обратный случай. Кто-нибудь из области римской принимает восточное мнение; он необходимо исключается из общения со своей провинциальной церковью, ибо он отверг член ее Символа, то есть догмат веры» (теперь мы должны уже сказать не один, а три догмата ее веры), «а через это самое исключается из общения и с восточными (так как они признают себя в полном общении с западными). Западные исключают человека из общения за то, что он верует тому, чему веруют их братья, с которыми они состоят в общении, а восточные исключают этого несчастного за то, что он исповедует их собственную веру. Трудно вообразить себе что-либо более нелепое. Из этого смешного положения только один выход, а именно: допустить, что латинянин не лишится общения за принятие восточного верования, то есть за оставление догмата. Тем самым латинский догмат низводится на степень простого мнения». То есть мы возвращаемся к первому единственно возможному предположению обоюдности, которое и