Россия и Европа - Николай Яковлевич Данилевский
При этом невольно воскликнешь: какой неразумной и страшной силой может сделаться цензура, какие медвежьи услуги может она оказывать, как велик может быть приносимый ею вред при всем желании принести пользу, и потому как должна она быть осторожна не столько в том, что она допускает, сколько в том, что она запрещает! Так в настоящем случае не в том должно ее обвинять, что она пропускала междустрочные намеки, – мы видим, что они были почти безвредны, и не в том, что под сенью ее процветало западническое подражательное направление, – какой мало-мальски законный предлог могла бы она иметь, чтобы стеснять его? – а в том, что она яростно преследовала то единственное направление, которое могло бы служить противовесом учению о подражательности, из коего проистекает все наше зло: как нигилизм, – указанным мной косвенным путем, – так и всякое другое, в какой бы то ни было стороне жизни и мысли.
Итак, кажется мне, на все три вопроса ответил я удовлетворительно, показав: как и почему относительное распространение нигилизма значительнее в нашей интеллигенции, чем на Западе; почему подражательность наполнилась именно нигилистическим, а не другим каким содержанием; и наконец – почему нигилизм мог так быстро, почти внезапно возникнуть и так широко распространиться и что послужило подготовлением к этому[129].
Из этого же разбора причин и условий происхождения и распространения нашего нигилизма выясняются и те средства, которыми это печальное явление нашей умственной жизни могло бы быть уврачевано и устранено. Один из этих путей был бы тот, от нас не зависящий, если бы сама подражательность наша получила другое направление, что могло бы случиться лишь, если бы отрицательное нигилистическое направление потеряло свою силу и значение в своем первоисточнике – на Западе, если бы оно там перестало считаться передовым. Вслед за этим поворотом в любую сторону, по истечении некоторого времени, конечно, и наша подражательность повернула бы туда же. Но на это рассчитывать невозможно, ибо логический процесс должен совершить свое полное роковое течение. А если бы и можно было рассчитывать, то такое излечение вовсе и нежелательно, ибо было бы только переменой одной болезни на другую, хотя и менее острую: мы все продолжали бы носиться по ветру учений, без балласта, руля и компаса, завися единственно от состояния погоды, от ведра или ненастья за нашим западным горизонтом. Другой путь был бы обращением к самобытности во всех сферах мысли и жизни. Кроме этого – все будет лишь временно и слабо действующим паллиативом, хотя и полезным в том или другом отношении.
Г. Владимир Соловьев о православии и католицизме
Сближение между нами возможно ли?
Кроме решительного отрицания,
иного ответа нельзя дать на этот вопрос.
Истина не допускает сделок.
Хомяков. Несколько слов православного христианина
В одном из своих писем к Пальмеру Хомяков сказал: «Я уверен в справедливости того мнения, что важнейшее препятствие к единению заключается не в тех различиях, которые бросаются в глаза, то есть не в формальной стороне учений, но в духе, господствующем в западных церквах, в их страстях, привычках и предрассудках, а главным образом в том чувстве самолюбия, которое не допускает сознания прежних заблуждений, в том горделивом пренебрежении, вследствие которого Запад никогда не решится признать, что Божественная истина столько лет охранялась отсталым и презренным Востоком». Слова эти с удивительной точностью оправдались при отделении так называемых старокатоликов, которые, отшатнувшись от папской непогрешимости, утвержденной как догмат, по-видимому, не имели бы уже никаких причин не присоединиться к православию, ибо все, догматически отличающее их от нас, осталось висящим на воздухе по расторжении цепи папской непогрешимости. Чтобы сказать эти слова и повторить их за ним, нужно было и у Хомякова, и у всех православных непоколебимое убеждение, что христианская истина на стороне этого Востока; и вдруг от человека, и глубоко религиозного, и много занимавшегося религиозными вопросами, и много размышлявшего о богословских предметах, слышим мы как раз слова, диаметрально противоположные только что приведенным. Проповедь самоотвержения обращается к нам, к смиренному Востоку. Оказывается, что мы должны победить страсти, привычки и предрассудки, победить то чувство самолюбия, которое не допускает сознания прежних заблуждений, унаследованных от Византии. Не должно ли было это всех удивить? Меня, по крайней мере, это удивило до крайности.
Г. Соловьев в нескольких статьях своих в «Руси» и в «Известиях С.-Петербургского Славянского Благотворительного Общества» посмотрел на это дело не с точки зрения полного беспристрастия, а принял в нем явно и открыто сторону римского католичества. Это видно из его изложения исторического хода события, неправильно называемого разделением церквей, события, в котором, по его мнению, главная вина падает на Византию и византизм. То же видим и в других местах этих статей – например, в объяснении смысла и значения магометанства. Автор наш говорит: «Между православной верой и жизнью православного общества не было сообразности». Это совершенно верно, но ведь и на Западе точно так же, как и на Востоке; почему же он говорит, относя свои слова исключительно к Востоку: «Православно исповедуя единого Христа в согласном сочетании божественной и человеческой природы, византийские христиане в своей полуязыческой действительности разрывали этот союз… Победившие ересь в мысли побеждались ею в собственном действии; православно рассуждавшие жили еретически». Опять справедливо, но будто только византийские христиане? Все это рассуждение, продолжаясь в том же духе, оканчивается словами: «Восточные христиане потеряли то, в чем грешили, в чем не были христианами – независимость политической и общественной жизни». Будто западные христиане были в этом отношении более христианами, чем восточные?
Так же точно все недостатки, все пороки Византии выставляются на справедливый позор, а о подвиге той же Византии, величайшем, самом геройском подвиге самоотвержения, когда-либо совершенном народом, упоминается как о действии, заслуживающем укора, а не похвал, и о постыднейшем акте торга и духовного соблазна, совершенном Римом, не упоминается вовсе. Взирая на эти два исторические поступка, я счел себя вправе сказать: «Как сатана-соблазнитель, говорил Рим одряхлевшей Византии: видишь ли царство сие? пади и поклонися мне, и все будет твое». Ввиду грозы Магомета собирает он Флорентийский собор и соглашается протянуть руку помощи погибавшему не иначе, как под условием отречения от
