Смерть в июле и всегда в Донецке - Дмитрий Александрович Селезнёв

А пони вдруг стал сопротивляться. Ноги у него как будто ослабевают, как будто подкашиваются, тело опадает. Но это ложный манёвр перед рывком. Раз! — пони чуть не скаканул, два! Тут я уже камеру выключил, подбежал, навалился. Эх, ухнем…

— Так, отпустите его. Дайте ему отдохнуть, — Аня локтем утирает пот со лба.

Мы отпускаем. Бедное животное пытается встать на ноги. И тут мы замечаем…

— Да у него лапа сломана! — Александр Иванович подсветил под пузо.

У, блин… У животного задняя левая нога неестественно вывернулась. Лошадь похрамывая, отошла от сетки. Все устало и молча на неё уставились. Дышат все тяжело, фельдшер Аня в прострации перебирает в руках инструменты, её лоб блестит от пота. Пони держался на шоке, но теперь шок проходит, и скоро стоять он не сможет. Лошади со сломанной ногой долго не живут, их пристреливают. Наш пони обречён. Все наши полуторачасовые усилия тщетны.

Влад подошёл к пони, потрепал за чёлку-хохолок. Фельдшер пошла к тазику мыть руки и складывать инструменты.

— Зато мы сделали всё, что могли, — говорит, — обидно, да. Но что делать. Мы так однажды лебедя спасали. Крыло у него было сломано. Часа четыре возились с ним. Подшили всё аккуратно: вены, сосуды сошлись. Крыло стало заживать. А лебедь от еды отказался. Не ест и не ест. Стали насильно с ложечки кормить. А он пишу выблёвывает. Затосковал лебедь, и в конце концов умер.

Да, формы у материи капризные бывают. Не всегда душа с раненым телом прижиться может. Но фельдшер права, надо стараться делать всё, что от тебя возможно. И может быть — может(!) — то, что мы все старались спасти лошадку, нам зачтётся в каком-нибудь лучшем из миров. Не в этом. Точно не здесь.

В загон зашла заплаканная женщина, которая все полтора часа молча наблюдала за ходом операции. Подошла, взяла остатки морды, целовать стала и гладить понюшку. Минут пять она с лошадью прощалась. Потом вышла из загона вся в слезах и крови. Нас ждёт кровь, пот и слёзы — так один именитый журналист говорил.

У нас же возник вопрос, кто прикончит животное. Все с надеждой сразу посмотрели на Раллиста, нашего водителя, прикомандированного к нам из «Спарты» — он, как и всегда, был экипирован, как бог войны. Он мог вполне убить пони.

— А что я? У тебя пистолет, ты и стреляй, — Раллист перевёл стрелки на Влада. Конечно, вполне возможно, что Раллист не хотел добивать пони из автомата, который всегда носил с собой. Но Раллист мог взять у Влада пистолет, и сделать эту грязную работу. Он же военный, не мы. Мы — военные, но корреспонденты, тут большая разница.

— Сразу видно — спартанец! — язвительно и с укоризной буркнул под нос Влад. Он даже трезвым мог убить фашиста-xoхла, но не хотел прерывать жизнь животному.

Как можно заметить, в своём повествовании я подошёл к такому тонкому моменту, что у Влада есть пистолет. Дело в том, то он всегда у него есть. Конечно, здесь многие пижоны от СМИ поморщат нос, вспомнят про то, что журналисту негоже брать оружие, что журналист должен блюсти свою чистоту, и не занимать, тем более с оружием в руках, чью-то сторону.

Так вот. На это всем, кто говорит про независимую журналистику, хочется сказать следующее.

Во-первых, идите-ка вы нахер, грёбаные лицемеры. Нет независимой журналистики. Более того — и никогда не было. Больше всех кричат про принципы независимости и объективности прессы журношлюхи с западных каналов, которые обслуживают интересы капитала и политических кланов. На этих «принципиальных» журналистах клейма ставить негде. Мы тоже носим клеймо, но хотя бы одно. Мы парни простые, и не скрываем — за Россию мы! Z! Поэтому Влад и носит пистолет. Потому что за то, что ты русский, на Украине с недавних лет начали убивать. А если ты ещё и журналист — то надпись «PRESS» на твоей каске на войне автоматически становится мишенью. Поэтому передвигаемся мы вдоль линии фронта без всяких надписей, если не считать Z-ток. Но с оружием.

Решили умертвить пони во дворе, чтобы не вытаскивать труп из загона. Так удобней, как-никак килограммов 170 это животное весит. Но пони из загона на смерть выходить не захотел, заупрямился. Стали его выталкивать. Куда там — здоровыми передними ногами пони упёрся и ни шагу вперёд. Тут уже парень, работник зоопарка, подошёл, профессионально ему как-то хвост накрутил, и пони нехотя поковылял на скотный плац. Встал, болезненный, и стоит, ждёт своей участи.

Влад взвёл свой ПМ (не спрашивайте, откуда он у него), подошёл к пони, приставил дуло возле уха и нажал на курок. Грянул выстрел. У пони моментально подкосились ноги, и он рухнул — взметнулась и опала чёлка-хохолок. Несколько раз тело дёрнулось и затихло. Влад перещёлкнул затвор.

— А как лошадь-то звали? — спросил я осторожно своего подельника, когда мы уже шли к машине.

— Малыш, вроде, — ответил он.

Значит, мы убили Малыша… Да, именно мы, не только же Влад убивал. Ведь я, несмотря на все плохие приметы, этот процесс заснял. А снимать как убивают и убивать — это одно и то же. Это я, как профессиональный журналист, говорю.

Прости, нас, Малыш, прости. Но, возможно — обещать мы не можем — по законам кармы ты переродишься во что-нибудь прекрасное в каком-нибудь лучшем из миров. Но точно не в этом.

Другой французский писатель Луи-Фердинанд Селин писал:

«Чьих только предсмертных судорог и где только я ни наблюдал: в тропиках, во льдах, в нищете, в роскоши, за решеткой, на вершинах Власти, пользующихся всеобщим уважением, всеми презираемых, отверженных, во время революций, в мирное время, под грохот артиллерийской канонады, под звон новогодних бокалов… но тяжелее всего, я думаю, бывает собакам!.. кошкам… и ежам…»

И лошадям тоже.

Когда ехали обратно, молчали. Нас трясло в автомобиле, тряслись наши выключенные камеры, тряслись наши тела, закованные в броню, и трепетали в них души — мы обдумывали произошедшее. Ведь никогда, никогда нам ещё лошадь не приходилось убивать. Но чёрт возьми, мы сделали всё, что могли, мы боролись за её жизнь изо всех сил.

Шекспир