Лехаим! - Виталий Мелик-Карамов
– Так Михоэлс под машину попал…
– Дурак ты, Моня. Хотя по форме верно: «попал под машину». Царство ему небесное! – и Фима, перекрестившись, чокнулся с Моней.
– Слушай, Фима, – трагически зашептал Моня, – я сейчас работаю над одним очень секретным проектом…
– Ракетой для атомной бомбы?
Моня в ужасе выскочил из-за стола и стал бегать вдоль стены палаты-камеры, хватаясь за голову.
– Моня, не мельтеши! Давай лучше выпьем за твои успехи. За будущие твои цацки, оформленные секретными указами…
Чокнулись. Фима достал скрипку. Зазвучала тоскливая еврейская мелодия. Моня вытянул ноги, закрыл глаза.
– Ты представляешь, Фима, в Академии наук создана комиссия, которая должна найти в русском языке замену таким определениям, как ампер, вольт, джоуль…
Фима кивал, продолжая играть. За дверью слушал скрипку, сидя на корточках и размазывая слезы, сменивший сержанта Курохватова младший лейтенант Синица. Фима остановился и захрустел огурцом.
– Бомбу с помощью евреев у американцев сперли, – сказал он с полным ртом, разливая, – и еще комиссию, суки, создали. Джоуль им, блядям, не нравится. Давай выпьем за Розенбергов. Царство им небесное!
– На электрический стул посадили, – взгрустнул Моня и понюхал корочку черного хлеба. – Знаешь, Фима, – трагическим шепотом сказал он, наклонившись к другу, – мне Байбаков по секрету сказал, что ему Малышев передал…
– Это какой Малышев? Генерал, главный по танкам?
– Он сейчас зампредсовмина. Так вот Сталин после обеда знаешь как высказался? «Каждый еврей – агент американского империализма»…
– В корень зрит грузин-осетин…
– Тебе все шуточки, а я вот знаю, что увеличили строительство лагерей. Так что, – Моня, не чокаясь, опрокинул стакан, – будут ссылать. Точно будут.
– И правильно сделают, – Фима вновь разлил, – нечего им здесь делать! За это и выпьем!
– Ты, Ефим, действительно спятил, – Моня еще раз понюхал горбушку. – Давай сперва со скрипкой разберемся.
– А чего разбираться? Ты, Моня, чужого не возьмешь ни копейки, а мальчику надо будет верхнее образование получать. Аспирантура, ординатура… Там же все за деньги. Мир капитала! И для Ани пенсион выйдет. Ты же знаешь, сколько она стоит!
– Знаю. А о каких ты чужих деньгах талдычишь?
Вместо ответа Фима задубасил в дверь.
– Курохватов! Сержант! Твою мать!
Щелкнул засов, дверь отворилась. Вместо Курохватова за ней оказался заплаканный младший лейтенант, который держал руку на кобуре.
– Вот бляди! – Фима обиженно повернулся к Моне, – да не простые, а с пистолетиком! Доложись, как полагается, старшему по званию!
– Товарищ подполковник! Младший лейтенант Синица по вашему вызову явился!
– Синица, если хочешь стать Журавлем, срочно организуй два пузыря. Одна нога здесь… – и Фима сам закрыл металлическую дверь.
В камеру светила грустная весенняя полногрудая луна. Она высвечивала неубранный стол с четырьмя пустыми поллитровками, раздвинутые стулья, на которых висела одежда сокамерников. Закадычные друзья лежали по койкам. Моня курил папиросу, стряхивая пепел в плоскую консервную банку с этикеткой «Бычки в томате».
– Ты когда закурил, Моисей? – спросил со своей койки Фима.
– В сорок первом, в госпитале.
– На фронте ты вроде был без табака. Хотя и виделись мы с тобой полтора раза. А я подумал, после свидания с Анной.
– Бросить пытался. А ты откуда?.. А-а-а… – Моня махнул рукой с горящей папиросой.
– Ты, Моня, дурак, потому и счастливчик. Они всю дорогу пасли этого бывшего зэка, и когда ты дернулся, целую операцию задумали. Ордена себе уже повесили. Рассчитывали, что ты из американской зоны возвращаться не будешь… А вот этот ракетчик…
– Королев?
– Да. Он бы загремел по полной, без права переписки. Там целая заваруха с ним случилась, кто на самом деле «катюшу» изобрел? А этот твой Королев везде талдычил про кого-то из репрессированных, да еще с иностранной фамилией. А тот, кто его засадил, и генерала получил, и Ленинскую премию. Даже академиком сделали, а этот Королев все: «Лангемак, мой начальник Лангемак!» Надоел он им всем сильно. Решили закопать, мол, он у американского шпиона Левинсона на связи. Но ты их всех по дури сделал полными козлами. Я тогда и решил скрипку передать Соломону. Сумеем переправить, не беспокойся. Операция – два пальца обоссать.
– Фима, так за что ты загремел в психушку?
– Да я уже, можно сказать, в порядке. Хорошо, что не кончили, много чего знаю, а вдруг начну болтать… Понимаешь, я с четвертым казачьим конным корпусом уже по Германии гарцевал и догарцевался. Залетели мы в концлагерь, а он оказался непростой. Там разные медицинские опыты на детях производили. Испытатели эти, естественно, разбежались, охрану, эсэсовцев, тоже как ветром сдуло, оставили за себя мальчишек, гитлерюгенд…
Фима замолчал. Не двигался и Моня, с ужасом предвкушая конец истории.
– Я знаешь что сделал? Я велел их всех расстрелять. Этих сопливых, пятнадцатилетних. Но это, Моня, не все, пусть простит меня Бог, если он есть… Самых старших и наглых я своей рукой разрубил, как на учениях. По диагонали, от плеча. Семерых. Два года, Моня, я спать не мог. То эти дети перед глазами, то другие. Вот такой я гвардии капитан. Это для казаков. Давай, Моня, отдыхай. Тебе завтра вставать рано.
– Еврей-кавалерист – это как старый самый короткий анекдот, помнишь? Еврей-дворник.
Эпизод 28
Сентябрь 1954 года
Казахстан. Поселок Тореташ
Запыленная колонна, состоящая из двухцветной «Победы» и двух новеньких ГАЗ-69, прозванных в народе «козлами», остановилась у таблички с надписью на покосившемся столбе: «пос. Тореташ». Из «Победы» вылез Моня в соломенной шляпе, круглых очках, чесучовом пиджаке желтого цвета на пару размеров шире, чем он сам, в сорочке и при галстуке. С другой стороны машины в точно такой же униформе, только в не застегивающемся на пузе пиджаке, выкатился круглый, как шар, румяный товарищ. Вместе с Моней они были больше похожи на эстрадную пару.
Аккуратно прикрыв дверцу у переднего сиденья, рядом, но чуть за спиной у колобка встал белобрысый молодой человек в тенниске с закатанными рукавами, которые подчеркивали накачанные бицепсы. Из остальных машин повыпрыгивали молодые ребята в гражданском, но с военной выправкой. Разминаясь, они попихали друг друга, и все одновременно закурили.
Ветер нес по безжизненной земле пучки верблюжьей колючки.
Перед прибывшими раскинулся поселок из трех десятков домиков, сложенных из саманного кирпича, вдоль единственной улицы. Домики, как крепостной стеной, были окружены несколькими кольцами юрт. В самом конце местного проспекта торчало на площади кирпичное оштукатуренное сооружение, объединявшее в себе все административные органы Тореташа, включая клуб и гараж. Перед ним, как памятники, замерли два полуразобранных гусеничных трактора. Над классическим портиком клуба-гаража трепыхался выгоревший флаг с серпом и молотом, а перед главным входом между колонн висел недавно выполненный художником-любителем портрет первого секретаря ЦК КПСС Н. С. Хрущева, почему-то сильно смахивающего на лысого казаха.
По короткой лестнице из нескольких ступеней, прямо из-под портрета, сбежал к гостям местный начальник в национальной войлочной шапке, выгоревшей майке, выпущенной поверх галифе, и синих парусиновых тапочках на резиновой подметке. На ходу он натягивал пиджак с медалями.
– Кайралы кун! – закричал он издалека, но, подбежав и увидев только европейские лица, поправился: – Добрый день! Из горкома-райкома кто надо уже звонили, барана резали, стол для вас накрыли. – И он приглашающим жестом показал на парадный вход, откуда только что сам появился.
Делегация гуськом пошла за ним.
Сверху над головой Мони раздалось:
– Эй, оцок, четыре глаз! Совсем слепой стал, своих не узнаешь!
Моня посмотрел, откуда доносится этот знакомый голос.
Над ним, рядом с «Победой», возвышался верблюд, между горбами которого сидел, надвинув на глаза мохнатую папаху, старый казах с редкой бородой.
– Фима Финкельштейн! – ахнул Моня. – Ты что здесь
