Лехаим! - Виталий Мелик-Карамов
– 24 декабря, – отчеканил один из партизан.
– Точно, канун Рождества у немцев.
– У христиан, – заметил Моня.
– У немцев. У православных седьмого января.
Бойцы зачем-то отдали честь.
– Так вот. Вы, – командир, не отрывая левой руки от флюса, правой указал на бойцов, – готовьте замедленный заряд в докторской сумке этого фрица! А вы, – и указательный палец переместился на Моню, – надевайте форму пленного и доставьте им подарок к рождественскому столу. Кстати, объясните этому венерологу, что, если хочет жить, должен за пару часов подготовить вас по своей биографии и профессиональным вопросам…
– Сбежит, – раздалось с печки от невидимого Дыни.
– Кто? – удивился тупости сержанта майор. – Еврей к немцам?
– Разрешите запал сделать самому, – упавшим голосом попросил Моня. – Мне нужна аммиачная соль и порошок алюминия, я все же дипломированный химик.
– Сорбонна. Четыре курса. Был отозван Нобелем в мае двенадцатого года, – снова донеслось с печки.
Бойцы понимающе друг на друга поглядели, затем откозыряли в третий раз и вышли гуськом.
– За что? – непонятно у кого спросил Моня.
– За Родину, – ответил командир и хлебнул очередную порцию самогона.
Сани остановились у кромки леса. Впереди через небольшое поле начинался типичный русский городок, тот, что прежде назывался уездным. С тремя-четырьмя каменными постройками в центре.
Два специалиста-подрывника сидели, как конвой, по бокам у Мони. Третий занимал место возницы.
– Да, херово дело, – сказал один из бойцов, – месяц, бля, вылез.
Прятавшийся в ночных облаках, как в кустах, месяц вдруг выпрыгнул на открытое небесное пространство и осветил все сказочным сиянием. Тут же из городка донеслось вполне отчетливое рождественское пение.
– Одна надежда, что в такую холодрыгу они на улицу не вылезут, – ответил старший, сидевший на облучке.
Помолчали. Кроме пения, никаких человеческих голосов до них не долетало. Только от мороза потрескивали стволы.
– Папаша, – сказал третий, – если останетесь в живых, покажете нам еще свои фокусы. Нас такому не учили…
– Ну ладно, я пошел, – и Моня начал выбираться из саней.
– Стойте, дяденька, – остановил его старший, – очки свои оставьте, – и он протянул Моне очки немца, давая понять, что если ты интеллигент и химию знаешь лучше, то в разведделе – мудак полный. Поэтому и затаился до конца.
Кутаясь в тонкую немецкую офицерскую шинель, Моня, проваливаясь в снег, побрел через поле…
– Давай, Петя, поворачивай оглобли, – сказал старший.
– А что, ждать с задания инженера не будем?
– Сам, что ли, не видишь, не жилец он.
– Будем выполнять приказ, – жестко возник любитель фокусов. – Велено ждать, будем ждать.
Моня вышел на окраину. Сиял месяц. Избы под толстыми снежными одеялами на крышах выглядели в его свете театральными декорациями. В окошках светились горящие лучины и свечи, пели почти в каждом доме. Не вписывались в эту рождественскую пастораль только черные туши стоявших вдоль дороги танков.
Моня подходил к центру городка, когда наткнулся на двух пьяных танкистов, которые мочились, не сходя с крыльца.
– Кто идет? – крикнул один из них.
Моня остановился. Переложил в другую руку тяжелый докторский кофр.
– Обер-лейтенант Пауль Зиберт, – отозвался Моня и добавил: – Врач из госпиталя четвертой гренадерской бригады.
– Что лечит наш доктор, – танкисты спустились с крыльца к Моне, – в рождественскую ночь?
– Я доктор венерологии, – брезгливо отодвигаясь от пьяных, объявил Моня, потом снял очки, протер их носовым платком и, нацепив на нос, уставился на танкистов. – Доложите, где штаб вашего батальона, я уже час брожу по этой гнусной русской деревне.
– Большой дом с колоннами на площади за углом, герр доктор. С Рождеством вас!
Провожая взглядом длинную Монину фигуру, танкист сказал приятелю:
– До войны я был в Париже, там французы говорили по-немецки с таким же акцентом…
После чего они обнялись, и над замершей улицей полетело:
Kling, Clöckchen, Klingelingeling…
Macht mir auf das Stübchen…[16]
Моня подошел к парадным дверям классического дворца с портиком, где по бокам от входа висели красные таблички, на которых золотом было выведено: «Дворец культуры имени героев немецкого пролетариата Розы Люксембург и Карла Либкнехта».
Войдя с мороза внутрь, Моня сразу ослеп, потому что стекла очков моментально запотели. Причем, как казалось, не столько от разницы температур, сколько от сшибающего с ног запаха мужской солдатской попойки. Сняв очки, Моня все, что рядом, увидел более или менее четко, а все, что подальше, немного расплывчато. Оказывается, он попал в большой холл, куда были вынесены скамейки из актового зала. На скамейках лежали грудой черные офицерские шинели и отдельно несколько женских пальто с горжетками. На стене висел портрет Сталина с простреленными глазами и стоял на крашеной деревянной высокой тумбе бюст Ленина в дамской шляпке, обмотанный лисьим воротником, с накрашенным ртом и приклеенной к нему сигареткой.
Моня поднялся по лестнице. На широкой площадке стояли несколько офицеров в черных мундирах, явно вышедших продышаться. Они приветствовали Моню, вскинув руки. Он ответил: «С Рождеством, геноссе!» Из зала доносился грохот, визг и пьяные вскрики. Неожиданно все смолкло, и Моня услышал звуки скрипки. Он откинул портьеру. На сцене маленький скрипач в немецкой форме без погон проиграл вступление, и женский голос запел за кулисами, как бы издалека, сентиментальную песенку. Спустя мгновение на сцену выплыла многопудовая блондинка с невероятного размера бюстом, с трудом помещающимся в обширном декольте. Зал взревел. За разномастными столами сидели, разделившись на группы, летчики и танкисты с редким вкраплением местных дам. В какой-то очень трогательный момент скрипач, не переставая играть, дотянувшись, положил голову в развилку двух шарообразных грудей. Свист и рев раздался, как на стадионе.
Моня протиснулся в середину зала, пристроился у боковой колонны. Он поставил между колонной и столиком свой докторский чемоданчик, потом резко нагнулся, приоткрыл его и раздавил внутри ампулу. Когда он выпрямился, рядом с ним вдруг оказались два офицера в гестаповской форме. Моня замер от ужаса, но ногой задвинул чемоданчик под стол. Певица уплыла со сцены. Скрипач остался один. Он заиграл «Венгерские напевы» Сен-Санса.
– Герр доктор, – скосив глаза на петлицы мундира, сказал гестаповец. – Уходя, не забудьте свои инструменты.
Моня послушно кивнул.
– Какое счастье в такую ночь слушать арийскую музыку, – сказал второй гестаповец. – Слушайте, слушайте, доктор, божественную немецкую музыку в этих диких снегах.
Дрожащий Моня прислушался. Что-то в этой музыке было ему знакомо. Он достал очки. Нацепил их на нос. На сцене он увидел… Фиму в немецком мундирчике.
Моня подбежал к сцене.
– Фима, – сдавленно закричал он, – беги!
– Моня, – ничуть не удивился скрипач, – а ты чего здесь делаешь?
Моня полез на сцену. В зале гоготали, решив, что офицер напился.
– Фима, – задыхаясь, просвистел Моня, – я включил взрыватель, через десять секунд здесь грохнет!..
Фима опустил скрипку, переложив ее в левую руку, правой выхватил из болтающейся на животе у друга кобуры парабеллум и выстрелил в плафон люстры под потолком. С грохотом полетели осколки, яркий свет сменился полумраком.
– Тикаем! – заорал он и бросился за кулисы. Моня за ним. По дороге Фима опрокинул певицу, которая завизжала: «Shwein!»[17] Разбив окно, Фима сиганул вниз со второго этажа, Моня повторил маневр.
Они не успели выбраться из сугроба, как грохнул взрыв и полетели обломки стен, куски человеческих тел, осколки окон и посуды.
Фима переждал секунду, потом отбросил скрипку, которую все это время держал в руке, отряхнулся и приказал:
– Запомни, я фольксдойче Артур Шопенгауэр…
– Кто?
– Я женился. Позавчера. На этой толстой бляди из областного театра. Теперь Шопенгауэр. А ты кто?
– Врач, венеролог.
– Звать тебя как?
– Пауль Зиберт, – заикаясь, ответил Моня. Прямо перед ним в снег врезался бюст Ленина. Вокруг уже началась беспорядочная стрельба.
– Спокойно, думаю, в таком бардаке уйдем. Идиш помнишь?
– Я же говорю на немецком. А куда идем?
– К тебе. Ты где остановился?
– Фима, меня твой особист
