Серийный убийца: портрет в интерьере - Александр Михайлович Люксембург

здесь, а в школе, в Волгодонске. Но я его не обижал. А брал из школы под расписку и гулял с ним по городу, покупал все, что он желал, катал на себе, давал крутить ему самостоятельно видик. Последний раз мы с ним смотрели все серии «Ну, погоди!». Я встречался с его воспитателем и учителем, присутствовал на уроках, приносил детям и ему конфеты, мандарины, апельсины и яйца шоколадные с сюрпризом. Там у многих детей нет родителей, ты это знаешь, и всех их жалко, они больные, они все прекрасные. Лучше бы ты, конечно, гулял и радовался жизни с сыном и женой. А она у тебя хорошая и доверчивая, и ей нужно жить. Она, конечно, ошиблась во мне, но я постараюсь оставить её в покое. Может быть, достойный парень найдется для нее, и они будут с твоего позволения счастливы. Я виноват, что появился у неё на пути и уже своим прикосновением осквернил её. Прости, дорогой, я не специально это сделал. Я не знал, что у неё был такой муж, как ты. Теперь я вижу и понял, что я должен оставить её, но не знаю, хватит ли у меня ума умно уйти от нее, чтобы она не страдала. А она же думает, что я хороший парень, не зная, кто я на самом деле. Прости, Витя, прости!

(Из «Дневника»)

Много удивительного в этом фрагменте. Чего стоит сам факт воображаемой покаянной беседы о погибшим милиционером? Сентиментальность рассуждений выходит не менее достоверной, чем иные пассажи из эротических фантазий Муханкина-«романиста». Однако внимательный взгляд аналитика сразу же зафиксирует тот факт, что так или иначе неудержимая сила тянет Муханкина в сторону кладбища. Интересна и оговорка о том, что он мог что-нибудь «натворить», и высказанное опасение, что не дай Бог «перемкнет». «Не натворил» по отношению к кому? Не к Марине ли случайно? Отметим кстати, что мать каждой новой знакомой Муханкин без труда производит в «тещи».

Странные и не вполне объяснимые импульсы подталкивают Муханкина и к поездке к отцу.

Утром другого дня мы с Лариной уехали из Егорлыка в Зерноград, а я из Зернограда поехал еще раз повидаться к отцу, к бабуле, к теткам, сестрам и сестре по отцовской родословной. Повидался и со своим учителем, которого с детства помню, потому что он был хороший человек. Посмотрел в школе на классы, на учеников и новых учителей. Одна из моих одноклассниц работает учителем. Повидался и с теми, с кем в детстве творили чудеса, за которые мне сильно доставалось как от своих родителей, так и от их. Сходил еще раз на кладбище и помянул в тишине родственников и товарищей, которые по разным причинам раньше времени ушли из жизни — в основном по своей дурости, молодости, не зная, какие трагические смерти их поглотят навсегда в бездну.

(Из «Дневника»)

В этот приезд к отцу собака, уже знакомая читателям, по-видимому, больше не рыдала. Отец всегда был для Муханкина абсолютно чужим человеком, и это хорошо заметно по имеющемуся в нашем распоряжении документу, в котором он отстраненно и более чем прохладно рассказывает о своих встречах с сыном.

У меня есть сын Муханкин Владимир. Я его помню в основном, когда он был маленьким, а затем они вместе со своею матерью куда-то уезжали. Затем он приезжал учиться здесь в школе вместе с моим старшим сыном, а затем куда-то пропал. Оказалось, что он был в детской трудовой спецшколе. Я долго его потом не видел. В 1994 году ко мне пришло от него письмо из мест лишения свободы в городе Шахты. Он жаловался на свою жизнь, говорил, что стал верить в Бога и уже все надоело, просил разрешения приехать жить в хутор Красноармейский. Я чисто по-человечески разрешил ему. Приехал он первый раз где-то в августе 1992 года. Долго он не был, дня три, не больше. Он ходил к родственникам… Когда он приехал, я предложил ему выпить, но он сказал, что не курит и не пьет. Но тем не менее выпил немного. Ничего особенного не рассказывал. Говорил, что собирается устраиваться на работу в городе Шахты. Дня через три он уехал, а затем еще как-то раз приехал с девушкой Мариной из города Зернограда. Было еще холодно. Это было где-то в феврале месяце. Они пробыли с Мариной день и ночь и уехали. До этого он был в январе месяце, были зимние каникулы… В последний раз он приезжал в день, когда хоронили одного нашего сельчанина… Это было где-то в конце апреля месяца, так как хоронили его после Пасхи. Он также пробыл дня два и уехал. Я его еще обругал, что хватит болтаться. Устраивайся на работу, и нечего мотаться то в один населенный пункт, то в другой. После этого я его не видел.

(Из протокола допроса отца Муханкина от 3 июля 1995 г.)

По-видимому, оба почувствовали, что это расставание навсегда.

А на другой день я уехал в Зерноград. Уезжал с таким чувством, что показалось, будто навсегда. А, может быть, действительно предчувствие чего-то плохого не обманывает. Поживем-увидим, а пока вот сижу и записываю то, что есть, и то, что было. Не каждый день приходится брать эту тетрадь в руки и что-то записать, хорошее или плохое. Иногда, когда есть возможность, перечитываю эти записи, отчего становится невыносимо больно и обидно за себя, за свой образ жизни. Самое страшное, что я вижу, кто я есть. Уже много раз хотел порвать эту тетрадь, но какая-то сила удерживает, и я прячу её в укромные места. Иногда мне хочется взять эту тетрадь и пойти в уголовку или к прокурору, но какая-то сила опять-таки удерживает меня от этого поступка. Иногда так захочется жить и быть не для всех, а хотя бы для кого-то хорошим, добрым, ласковым, а главное, человечным и порядочным человеком, но наступают такие ситуации, где все людское мигом теряется, остается сплошной поганый маразм, и смысл жизни, и все желание жить пропадает. Наступает период озлобления, какой-то всплеск жестокости до беспредела. В памяти всплывает самое худшее и обидное, а значит, сразу исчезает даже небольшое что-то когда-то хорошее. Все становится сразу черным, без просвета, а это ужасно и очень страшно. И такой есть я, и стану ли я лучше теперь? А ведь мне все хуже и хуже, тяжелее и тяжелее — до невыносимости. Теперь, когда я прочувствовал и прожил, и чувствую эти «ужасы», и живу в них, я верю тем,