Острова - Григорий Михайлович Кружков

VIII

Чернильница — забытое понятье,

Тем более чернильница из рога,

В которую когда-то Коллум Килле

Макал свое перо и возмущался

Бесстыжими гостями,

Что нарушают тишину Айоны:

Ворвутся крикуны,

божбою буйной оглашая остров,

и, зацепив ногою, опрокинут

мою чернильницу из рога бычья,

быки безумные, —

прольют чернила.

IX

Одни поэты свято верят в мысль,

Что обнимает мир единым словом,

Другие — в высшее воображенье

И память о единственной любви.

Что до меня, я ныне верю только

В усердье пишущей руки, в упорство

Строк, высиженных в тишине, и книг,

Которые хранят нас от безумья.

Книги из Келлса, Армаха, Лисмора.

«Воительницы», вестницы, святыни.

Дубленная, просоленная кожа.

Надежные, испытанные перья.

Вместо прощания

1

В 2013 году Ирландия потеряла Шеймаса Хини — поэта, которым она гордилась, который был окружен действительно всенародной любовью. Как сказал на похоронах Пол Малдун, его любили «не только за стихи, которые он нам оставил, но просто за то, что он был». Обаяние Хини — и это чувствовали все, кто с ним встречался, — было не эстрадной харизмой «звезды», но внешним проявлением его подлинных человеческих качеств: доброты и благородства, учтивости и юмора. Он опровергал до сих пор распространенный (в том числе, в России) стереотип: веди себя как чудовище — так скорее поверят, что ты гений.

Крестьянский сын из североирландского захолустья, старший из девятерых детей в семье, он стал профессором поэзии в Оксфорде и в Гарварде, Нобелевским лауреатом и так далее, но деревенское детство навсегда осталось центром его вселенной. Поэтический реквизит этого поэта необычен: зуб от бороны, вбитый в стенку конюшни, крошилка для репы, картофельный куст, банка с лягушачьей икрой, набранной мальчишкой в пруду — все это превращается у него в стихи.

Если сравнить с другим великим ирландцем Йейтсом — полная противоположность, почти никаких пересечений. Наследственная линия Хини — не героические Шекспир, Блейк и Шелли, а скорее, задумчивый Вордсворт и вполне земной Томас Гарди. Метод Хини — вглядываться в обычные вещи до тех пор, пока они предстанут воображению в новом свете, преисполнившись высшего значения и смысла. Это традиция медитаций и внезапных откровений — эпифаний, если в терминах Джойса.

Вот одна из причин, по которой я так долго и трудно «входил» в эти стихи; все-таки мне ближе другая ветвь поэзии — драматическая, а не медитативная. Да и крестьянский уклад, столь важный для Хини, для меня в общем-то экзотика — даром что я вырос на 2-й Крестьянской улице в подмосковном поселке, где жизнь была еще полудеревенская и по многим реалиями (но не по всем!) близкая к тому, что описана у Хини.

Есть и еще трудность: язык поэзии Хини необычайно плотен, насыщен, узловат, в нем переплетаются высокий стиль с разговорным, редкие книжные слова — с ирландскими диалектизмами. Мандельштам уподоблял язык Данте ковровой ткани и горной породе с включениями, зернами и прожилками. Это очень близко к ощущению от стихов самого Хини. Прибавьте сюда многослойные культурные аллюзии (от Гильгамеша до Милоша), тяготение к твердым формам, спорадическое и тонкое использование рифмы, и вы представите, как сложно подступиться к этим стихам переводчику.

С годами его поэзия, не утратив своей вещественности, стала, как мне кажется, прозрачней и глубже. Вспоминается замечательная притча, любимая Шеймасом. Легендарный вождь фениев, герой многих саг и баллад Финн Маккумал однажды задал вопрос своим дружинникам: «Какая музыка самая прекрасная в мире?» «Пенье кукушки весной», — сказал один. «Крик оленя на холме», — сказал второй. «Шум водопада в горах», — сказал третий. А четвертый: «Звон клинка в славной битве». Выслушав всех, Финн сказал: «Ни один из вас не дал верного ответа. Самая прекрасная музыка — музыка самой жизни (по-английски: music of what happens)».

2

Мы познакомились с Хини во время его первого приезда в Россию в 1985 году. Это произошло совершенно неожиданно. По случаю Всемирного фестиваля молодежи власти решили устроить большой вечер мировой поэзии в Лужниках. На следующий день поэтов разбили на группы и повезли показывать достижения советской индустрии. Шеймас все это смотрел-смотрел — и наконец взмолился, чтобы его отвезли куда-то, где можно просто поговорить о стихах, желательно по-английски. Я ничего не знал и не ведал, в лужниковском вечере не участвовал (хотя Хини к тому времени уже переводил), и вдруг звонок из Союза писателей, и ко мне домой привозят Шеймаса Хини — прямиком с какого-то трубопрокатного завода.

Я как раз тогда составлял антологию «Поэты Ирландии», так что обрести такого собеседника и советчика было огромной удачей. Мы сразу начали говорить, как будто век были знакомы; без всяких уговоров Шеймас и Мэри напели мне на магнитофон чуть ли не все ирландские песни и баллады, которые мне были нужны для антологии (ни ютуба, ни Интернета тогда в помине не было). С удовольствием прошлись по всему списку наших любимых поэтов от старых дней до новых — Бродский называл это laundry list, «список для прачечной» — и, конечно, каждому перемыли косточки.

Уже тогда я заметил особое пристрастие Хини к поэзии позднего английского Возрождения и барокко: Джорджу Герберту, Генри Воэну, Томасу Траэрну. А на подаренной мне книге он написал две строки современника Шекспира поэта Уолтера Рэли, закончившего свои дни на плахе:

Stab at thee he that will,

No stab thy soul can kill —

из стихотворения «Напутствие душе», в котором Рэли велит своей душе идти и открыто обличить всю кривду мира.

Когда же всем по чину

Воздашь перед толпой,

Пускай кинжалом в спину

Пырнет тебя любой:

        Но двум смертям не быть,

        И душу — не убить!

Инскрипт на первый взгляд немного странный, но смысл его легко угадывается. Железный занавес тогда только-только приоткрывался, и Шеймас сделал надпись как бы не лично мне, а с неким обобщением. Его давно уже волновала проблема девальвации поэтического слова в современном мире, и в поисках выхода из тупика он с надеждой обращался к опыту Восточной Европы, где поэзия являлась формой сопротивления тоталитарной идеологии и