Презренной прозой говоря - Михаил Константинович Холмогоров
Илья Ильич Комаров под нашим с Галей Корниловой влиянием превращался из «простого» читателя в глубокого. Очень была показательна его реакция на наш разносный (особенно в Галиных устах) анализ «Черного моря». Одесситы оскорбились, а он задумался. И уж потом принял нашу точку зрения. У него еще было то преимущество, что он в наследии Паустовского знал, где что лежит. А все же бунинское насмешливое письмо, которое мне дал Енишерлов, он куда-то понадежней убрал. Пообещал напечатать, но каждый раз спохватывался, будто бы куда-то дел, но вот разберется в своих бумагах и тогда… Теперь разбираются в бумагах без него.
Илья Ильич понимал обо мне то, о чем сам я вслух никогда не скажу. Он адекватно воспринимал мои тексты, знал им подлинное место в русской литературе.
* * *
До чего точен Иван Андреевич Крылов: «Оглянуться не успела, Как зима катит в глаза». В лицо дует ветер со снегом, а деревья еще не все оголились, липа в отдалении вообще только начинает желтеть, она еще оливковая. Но зима именно катит в глаза круглым упругим ветром. Только что, в половине четвертого пробушевала буря. А 20 минут спустя солнышко сияет, сгущая северную тучу.
Видимо, басня писалась в такой же день, как сегодня.
Первоклассник, заступившийся за Стрекозу, несомненно, прав: она же своим искусством развлекала Муравья, за что ж ее так? Да и мне Муравей всегда как-то был несимпатичен. Такой дубоватый труженик-моралист. Филистер.
Но как мистически страшно звучит строка: «Помертвело чисто поле». Нервного ребенка можно и напугать. Укладывая спать и в кромешной тьме.
Полезное умение – прочитать, будто самый первый раз, известное еще с дошкольных лет. В детских садах на утренниках всегда находили мальчика или девочку и впихивали в память басню, да еще заставляли читать «с выражением».
* * *
Каждый день маяться и повторять в маете Сашу Черного:
Я похож на родильницу,
Я готов скрежетать.
Проклинаю чернильницу
И чернильницы мать.
Нечто похожее описано у О’Генри. Названия рассказа не помню, но помню унизительное положение героя, вынужденного подслушивать детские речи, чтобы выкрасть хотя бы одну стоящую остроту. Это, пожалуй, был самый лучший рассказ сентиментального американца.
Нет, еще был целый цикл великолепных и остроумных рассказов «Благородный жулик». Почему-то после двухтомника 1954 года этот рассказ не переиздавался. Видимо, из суеверного страха составителей: вдруг и на меня падет бесплодие?
* * *
Очень может быть, что Николая Олейникова, основателя детских журналов «Чиж» и «Ёж», расстреляли за их название. Какая-нибудь паскуда вроде Лесючевского додумалась сопоставить с басней «Чиж и Ёж» дедушки Крылова, где автор, ссылаясь на слабость голоса, отказывается славить государя императора Александра Первого. При том, что на прославление опального князя Смоленского пера не пожалел.
От детских журналов требовали идейности, т. е. прославления вождя, возведения его над природными отцами. Я так и воспринимал. До сих пор помню, как в детском саду читали «Ваньку» Чехова, а чтение заключили моралью: Ванька неправильно написал адрес, а с помощью писателя Чехова его письмо прочитали Ленин и Сталин и свершили для Ванькиного освобождения революцию. Смешно было, когда по случаю смерти Брежнева придурки из ЦК комсомола потребовали одеть в траур «Веселые картинки». Кто-то вовремя сообразил, как это было б уж слишком.
* * *
Темы «полюби нас черненькими», которую краем глаза зацепил Гоголь в первом варианте второго тома, хватило на все романы Достоевского. А потом пришел холодный Чехов со скальпелем и залил презрением, как хлороформом. Безупречный стиль – обезболивающее при расчленении еще живого тела.
* * *
У кошки Марыси было трудное детство, и когда она котенком из приюта попала в наш дом, долго дичилась, пряталась, не поддавалась на ласки. Теперь она нас встречает, заслышав лифт и угадав, что он не с соседями, а с нами, вспрыгивает на банкетку в передней и требует, чтоб ее минуты три гладили. В деревне она – кошка семейства псовых! – увязывается за мной, когда иду за грибами. В начале лета она доходит до овсяного поля, мяучит жалобно, потом возвращается домой. Но когда тропа в рощу уже достаточно протоптана, смело идет за мной и в рощу, и дальше в лес. Робеет, раздирает душу мявом и все же не отстает. Бурбон гулял сам по себе, и я встречал его в разных краях деревни. В лес же он идти не рисковал.
* * *
Вот уж точно: «Нам не дано предугадать…». Из всех наших «Приношений Эразму» вдруг выскочила на свет Божий «Похвала банальности». Она угодила в ЕГЭ по литературе. Но, Боже мой! В каком виде?! Мудрецы-методисты так сократили, а точнее, так обкорнали наш текст, что вышел какой-то уродец, «не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка». К началу, оборванному на полумысли, присобачили без сносок на автора цитату из академика Павлова. Вопросы по тексту совершенно идиотские: в чем разница между любопытством и любознательностью? У нас даже слов таких не было – ни любопытства, ни любознательности. Я давно это испытал: похвала непонявших гораздо оскорбительнее ругани непринявших. Поднялась целая буря возмущенных дурацким текстом, но мало кто догадался заглянуть в наше эссе и прочитать его целиком. Точно так же, ополовинив до неузнаваемости, поступили с текстами С. С. Аверинцева, Д. С. Лихачева и В. В. Набокова. Утешение, конечно, оказаться в такой компании, но слабое.
Интересно, распространяется ли авторское право на незыблемость текста в таких случаях? Все-таки мы живые, если б попросили, сами бы сократили.
* * *
Странно, что тема Гамлета так и осталась неосвоенной западной литературой. Она потерпела три века, пока Россия окончательно проснется от татарского ига, и развилась в «Онегине», «Герое нашего времени»… далее со всеми остановками. Одна из них – мой «Жилец».
* * *
Экономическое состояние Пушкина – разорившегося аристократа – предопределило очень многое в русской литературе. Легкомысленное отношение к богатству. Отпетая бедность. Денег, конечно, хочется, но не настолько, чтобы поступаться достоинством.
Письмо Пушкина Бестужеву: «Иностранцы нам изумляются – они отдают нам полную справедливость – не понимая, как это сделалось. Причина ясна. У нас писатели взяты из высшего общества. Аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием. Мы не хотим быть покровительствуемы равными. Вот чего
