Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова
Итак, наше предположение состоит в том, что осенью 1917 года Кузмин предпринимает попытку осмыслить революцию в своих произведениях более масштабно, но оставшись верным своей главной теме – господства любви как созидательной силы. В сентябре-октябре он начинает ее разрабатывать в романе «Талый след» в духе своей малой прозы 1910-х годов, синтезируя с актуальным контекстом. Однако по какой-то причине (возможно, в силу безжизненности отвлеченных деклараций) эта попытка не удовлетворила Кузмина. Октябрьские события актуализировали новый контекст – наступления христианства и постепенного уничтожения прежней языческой культуры, – и Кузмин откликнулся на них «гностическим циклом», начатым в ноябре. Следовательно, события осени 1917 года выстраиваются в прямую перспективу освоения новой действительности, попытки ее разностороннего постижения, а вовсе не в историю радикального эскапизма и стремительного размежевания Кузмина и новой культуры. Картина оказывается несколько более сложной. Очевидно, Кузмин ожидал от революции масштабных социокультурных изменений – как минимум осенью 1917 года писатель был в этом уверен.
Куда пропали «Гонцы»? Три варианта пореволюционной судьбы Кузмина
В первые пореволюционные месяцы на волне общего энтузиазма Кузмин задумывает издать четвертый сборник стихов после затянувшейся паузы: третья книга его стихов «Глиняные голубки» вышла в 1914 году в издательстве М. И. Семенова. Новый сборник был опубликован в 1918 году издательством «Прометей» и получил название «Вожатый». Заглавие прозвучало одновременно ожидаемо и неожиданно. Развитая образность «вожатого», руководящего лирическим героем Кузмина, начала складываться еще в лирике «Сетей», первом сборнике автора, и продолжилась в «Осенних озерах». Частотность упоминания слова «вожатый» и его производных в ключевых для Кузмина контекстах позволила В. Ф. Маркову заключить следующее: «…если, упрощая, сводить всю лирику Кузмина к одной-двум темам, то это не будет „только любовь“, но и духовный путь с вожатым, причем часто эти две темы переплетаются»[349].
Вошедшая в новый сборник лирика, хотя и была относительно новой (больше половины стихотворений сборника, 18 из 35, датируются 1916 годом, 7 – 1915-м и 6 – 1917-м), скорее поддерживала сложившуюся репутацию автора, чем предлагала что-то новое. Кузмин «Вожатого» мало отличается от автора «Сетей» или «Осенних озер»: в сборнике 1918 года он варьирует темы и мотивы, которые уже неоднократно появлялись в его лирике и хорошо узнавались читателями. Это упоение красотой быта и природы («Плод зреет»), обновление жизни и пробуждение любви, совпавшее с весной («Вина иголки»), изысканные стилизации («Летний сад»), тема музыки в паре с темой любви («К Дебюсси»), интимное посвящение (третья часть сборника посвящена Юркуну), религиозное смирение (часть «Русский рай»). Может быть, единственный эксперимент в этом сборнике – стихотворение «Псковской август» (1917) – также не выглядит вызывающе, так как словообразование в хлебниковском духе оформляет идиллическую картинку летнего дачного отдыха.
Критика с радостью приняла старый-новый сборник автора. И. Оксенов похвалил Кузмина за то, что тот не просто стоит на месте, но даже будто бы регрессирует:
В лучших стихотворениях «Вожатого» Кузмин являет все тот же знакомый и милый, но еще более просветленный – образ нежного поэта. <…> поэту, очевидно, знаком секрет вечной молодости – или постоянного обновления – ибо чем же иначе объяснить, что автор «Вожатого» силою своих вдохновений и свежестью чувства представляется нам моложе автора «Сетей»?[350]
Эта похвала звучала уместно и даже могла показаться вполне лестной (особенно на фоне почти повсеместной критики Кузмина в 1917 году), но только если старательно закрыть глаза на предшествующие два-три года жизни и творчества Кузмина, на все его попытки освоить новую поэтику, обогатить свою лирику и прозу новыми влияниями, наконец, на очевидное нежелание поэта оставаться только автором «Сетей».
Следы новых этих увлечений видны в «Вожатом»: это ода «Враждебное море» и стихотворение «Псковской август» (Оксенов не оценил дерзания и назвал стихотворение «неудачной попыткой в духе Василия Каменского, ненужным приближением к поэзии „завтрашнего дня“»[351]). Однако актуальные смыслы этих стихотворений, как и общественно-политический контекст выхода «Вожатого», оказались полностью нивелированы. «Враждебное море» вошло в часть, озаглавленную «Видения» и составленную из шести поэтических фантасмагорий, а «Псковской август» стало на общем фоне лишь чуть более вольной зарисовкой из части «Русский рай» – апологии патриархальной провинциальной России. В этом случае демонстративная датировка «1917 г.», оставленная под этими стихами, косвенно, однако красноречиво сигнализировала о полном отсутствии у их автора каких бы то ни было политических интересов: во время войны и революции он создавал «виденья» и описывал летний отдых.
Пристальный взгляд на состав «Вожатого» обнаруживает еще одну любопытную закономерность: в сборник, представляющий лирику Кузмина последних лет, почти не попадают стихотворения, написанные в 1914 году, и четыре «революционных» стихотворения, созданных весной 1917-го. Этот пробел не закрывается даже последующими книгами автора, вышедшими в 1921-м («Нездешние вечера» и «Эхо»[352]). Из почти двадцати стихотворений, написанных в 1914 году[353], в «Вожатый» попало всего одно. Более того, в отношении стихотворений 1914–1917 годов Кузмин словно отошел от своего неписаного правила републиковать в своих сборниках ранее напечатанное в прессе: из двадцати стихотворений 1914 года в печати появились все, однако в сборники вошло только девять. Больше всего стихотворений военного года (семь) в книге «Нездешние вечера», однако даже в сборник «Эхо», очевидно составленный из «несортированного» материала, не попало около 14 текстов[354]. Все это приводит нас к мысли, что Кузмин почему-то не хотел перепечатывать свои стихотворения, посвященные войне и революции. Это довольно парадоксальный случай – обыкновенно Кузмин включал в свои сборники явно проходные вещи, не делая различия между очевидными шедеврами и проходными «песенками» для театра, – и единственный пример, когда такое количество стихотворений было отвергнуто в целом «всеядным» автором[355].
В качестве эпиграфа к сборнику Кузмин выбрал следующие строки:
Случится все, что предназначено,
Вожатый нас ведет.
За те часы, что здесь утрачены,
Небесный вкусим мед.
Этот заключительный катрен стихотворения «Находит странное молчанье…» (из цикла «Плод зреет») вполне можно рассматривать как эстетическое кредо писателя и его отношение к произошедшим событиям. Однако они были написаны в 1913 году. Получается, что в сборнике 1918 года Кузмин осознанно перешагнул через свое творчество 1914–1917 годов, возвратившись к лирике более раннего периода. И это обстоятельство на фоне всего происходящего с Кузминым в 1917 году выглядит парадоксально: весной того года он создавал энтузиастические стихотворения о революции; летом
