И море, и Гомер – всё движется любовью… - Евгений Михайлович Голубовский
Кончается XX век. Может быть, этим вызвано пристальное внимание к его литературе, в частности, к поэзии, дающей возможность увидеть, ощутить кардиограмму души – и человечества как единства, и человека как индивидуальности. Естественно, наиболее устойчивый интерес вызывают вершины духа, самобытные поэты со своим, ни на кого другого не похожим, сердцебиением. И это же порождает белые пятна – непрочитанные, непонятые, неуслышанные массивы поэзии. Хоть в них – если вглядеться пристальней – не только общие тенденции, но и отражение массового сознания, быть может, более точное, чем в творчестве тех, кого величают властителями дум.
В моем представлении непрочитанными оказались сейчас, в конце века, практически все поэты одесской поэтической школы, исключая разве что Багрицкого. И не потому, что Вениамин Бабаджан, Анатолий Фиолетов, Михаил Лопатто, Зинаида Шишова, Александр Биск, Юрий Олеша и многие, многие другие не были истинными поэтами. Просто в России, как, быть может, нигде, возник избыток поэтических дарований. Читающей публике предстояло осознать, вместить опыт Петербурга и Москвы, где рождались поэтические школы, выпускались журналы и альманахи, где интеллигенция оказалась втянутой в скандалы вокруг борьбы литературных групп. А в провинции – так воспринималось тогда и теперь – существовал литературный фон. Правда, без свиты (без фона) не ощутишь величие короля. Да и биение жизни явственней слышишь сквозь тот самый «второй ряд», ближе стоящий к земле, чем к небу. Может быть, именно поэтому в последнее десятилетие, пытаясь осознать, что же принесла с собой литература XX века, исследователи, публикаторы, читатели пристальней вглядываются не только в ключевые фигуры Блока и Хлебникова, Маяковского и Кузмина, Цветаевой и Пастернака, Гумилева и Ахматовой, но и перечитывают сборнички полузабытых поэтов.
Только библиофилы могут сегодня вспомнить, что в Одессе, в издательстве «Омфалос» (одном из самых культурных и элитарных по тем временам), вышла в 1919 году книга стихов Наталии Васильевны Крандиевской-Толстой. Это был второй сборник ее стихов. После него – уже в Берлине – она издала в 1922 году ещё одну поэтическую книгу: «От лукавого». И казалось – навек выпала из потока русской словесности. Но порой одно стихотворение переживает годы, иногда посмертные издания вновь возвращают поэта в литературу. И читатель ощущает, что в многообразии поэтических имен XX века ещё больше имен оказались «прозёванными», пользуясь определением Виктора Шкловского, сказавшего о Сигизмунде Кржижановском – «прозеванный гений».
Но все же вернусь к стихам Наталии Крандиевской. Недолго она жила в Одессе, куда вместе с мужем – Алексеем Николаевичем Толстым – попала, спасаясь от революции. Затем – эмиграция. Тоже недолгая, так как «третий Толстой» (по определению Ивана Бунина) предпочел вернуться в СССР, стать любимцем «вождя народов», чем сносить тяготы эмиграции. Но это уже последующая жизнь. А тогда, в 1919 году в Одессе, Алексей Толстой писал пьесы и прозу, а Наталия Крандиевская – стихи. И эти её, вроде бы простенькие, стихи так точно влились в мир южнорусской поэзии, что на долгие годы запомнились и Валентину Катаеву, и Юрию Олеше. Дело в том, что литературным учителем Крандиевской был Иван Бунин с его вещным, точным, зримым поэтическим миром. У Крандиевской это множилось ещё и на женственность, на петербургскую философичность и – главное – на подлинную страсть.
Сухой и серый лист маслины,
Кружащий по дороге низко,
И пар, висящий над долиной, —
Все говорит, что море близко…
Но не эта точность, не эта изобразительность сделали Наталию Крандиевскую большим поэтом. Для этого потребовались переживания посильней, чем революция и эмиграция, как это ни кощунственно звучит. Поэтом Крандиевскую сделала боль, человеческая боль. Она так долго была счастлива в своей семье, в замужестве, в воспитании детей, что уход Алексея Толстого стал для нее трагедией. И боль родила, воскресила в ней поэта. Потом к этому прибавилась горечь блокады Ленинграда, затем – осознание того, что произошло за тридцать-сорок лет не только с ней, со страной… Личная трагедия позволила увидеть трагизм мира. К девочке, писавшей когда-то изящные, красивые стихи, пришла поэтическая воля.
А муза не шагает в ногу —
Как в сказке, своевольной дурочкой.
Идет на похороны с дудочкой,
На свадьбе – плачет у порога…
Уже после смерти Н. В. Крандиевской-Толстой (21.01/2.02/1888 – 17.09.1963) вышли книги её стихов «Вечерний свет» и «Дорога». Тогда-то и стало понятно, что эту «забытую» поэтессу нужно прочитать заново – и не только последние стихи, но и ранние, понять, как взрослела ее поэзия. «Благословенны вечной новизной» – это строка Крандиевской. И мы, через восемьдесят лет перечитывая её «одесскую книгу», благословенны этой новизной открывания и открытия.
Спасибо Одесскому литературному музею, взявшемуся за давно назревшее дело воскрешения ушедших и его возвращения в литературный процесс сегодняшнего дня того, что все эти годы жило в нём подспудно. И спасибо великой русской литературе, в которой ещё есть столько непрочитанных, недочитанных, неосознанных страниц. Наталия Васильевна Крандиевская писала в 1954 году:
Рожденная на стыке двух веков,
Крещенная в предгрозовой купели,
Лечу стрелою, пущенною к цели,
Над заревом пожаров и костров…
Вот и долетает к нам эта стрела. Из 1919 года в 1999 год. Чтобы мы ещё острее ощутили и Россию, которую мы потеряли, и время, в которое живем. Спасибо Центру современного искусства «Одесса», художнице Ларисе Нестеренко, за желание не только прочитать, но и увидеть этот artbook.
Варлам Шаламов
День памяти Варлама Шаламова, а это было 17 января, невольно пропустил. Думал об этом выдающемся писателе, но написать не сложилось. Детская выставка, сообщение о смерти Семёна Лившина…
А сегодня получил письмо в «личку» от молодого врача. Как же так, мы надеялись, мы ждем… И я понял, что не прав.
В нашей литературе много искалеченных биографий.
И все равно биография Варлама Тихоновича Шаламова – из самых страшных. Человек побывал в аду. И стал – по словам автора первого фильма о Шаламове Александры Свиридовой – летописцем ада.
Навсегда запомнил, как в начале семидесятых годов в комнате у Ксаны Добролюбской мы сидим на её диване и читаем на листиках папиросной бумаги десяток «Колымских рассказов»
Юра Михайлик, Валя, Ксана, я молча передаём друг другу листки. Говорить не то что трудно, невозможно. Поражает густота жизни, её беспросветность и безнадёжность. Уже «лагерная тема» была не внове, но так…
«Помните, самое главное: лагерь – отрицательная школа с первого
