Князь Козловский - Петр Андреевич Вяземский
Эти черты для меня драгоценны и в отношении князя Козловского, и князя Паскевича: может быть еще драгоценнее в отношении к последнему. Я дорожу всегда этими снисходительными уступками силы высокопоставленной. Может быть я и виноват, но я никогда не умел уважать, а еще менее любить этих мужей, у которых, по словам поэта:
Тройным булатом грудь была вооружена.
Мне хотелось-бы видеть маленькие прорехи в этой стальной броне. они давали бы простор, выход и доступ человеческому чувству, человеческому благоволению. Государственная необходимость имеет свое полное и правильное значение, но иногда можно принимать в уважение и другую необходимость, имеющую также свою силу, свою пользу – необходимость уступчивости. Может быть, такой образ мыслей есть во мне признак и предосудительный, остаток нашего старого мягкого поколения. Готов я в этом каяться, но раскаиваться не буду.
Впрочем, речь идет здесь о Козловском; любезной памяти его посвящаю эти рассказы. Тень его не станет мне противоречить. Козловский также принадлежал к этому мягкому поколению; вместе с ним предаем себя нареканию и суду новейших Катонов.
По приведенным нами незначительным примерам (а в течение долгого времени было, вероятно, их и много) можно заключить о положении, которое Козловский занимал при Наместнике в устройстве общественного снаряда, которым Правитель двигал Польское Царство. Он был, если можно позволить себе такое сравнение, род подушки (именно подушка, да еще какая!), которая служила иногда к смягчению трений, неминуемо бывающих между властью и власти подлежащими.
Последнее время появились в нашем журнальном литературном языке новые выражения, новые слова, которые отзываются какою-то дикостию. Они не получили в языке нашем права гражданства и не могли получить его; но закрались в него подобно беспаспортным лицам, которые гнездятся в столичных притонах. К этим выражениям принадлежат: полякующий, поляковать и, не помню в каком-то журнале, располячение католицизма, располячение протестантизма. В этом лексикографическом обогащении есть, может быть, много глубокого чувства любви к отечеству. Спорить не стану. Но, во всяком случае, есть много и литературного варварства. Не щадите Поляков, может быть им и по делом; но пощадите по крайней мере Русский язык. Политические страсти своими уклонительными и ругательными кличками никогда языка не обогащали, а напротив, позорили и опошляли язык, как мы это видели в литературном революционном Французском языке прошлого столетия. Благодаря Бога, нет у нас повода вводить в наш язык эту красноречивую запальчивость. Беда в том, что именно те, которые ничего не хотят заимствовать у Запада из того, что у него есть хорошего, первые кидаются на все, что в нем есть предосудительного и прискорбного, и себе его присваивают.
Как-бы то ни было, а признаться должно, что доживи князь Козловский до нашего времени, был бы он некоторыми из наших публицистов заклеймен словом полякующий. Да, он оставил по себе в Варшаве самое сочувственное предание. Он и сам полюбил Варшавское общество.
Спустя несколько лет после Польской бури он приехал в Варшаву на постоянное житье. В обществе еще нашел он несколько всплывших обломков, уцелевших от общего крушения. Буря уже утихла, но осталось еще колебание в море. За всем тем, общественная жизнь, разумеется не в прежнем размере, мало-помалу приходила в себя. Она начинала опамятоваться от ударов над нею разразившихся, от угара, которым была она охвачена. Время постепенно залечивало язвы, отрезвляло умы. Польское общество имело в себе большую жизненную силу. В судорожных припадках своих оно падает, разбивается в кровь и опять восстает, как будто ни в чем не бывало. И этим свойством сближается оно с Французами, в которым притягивает их какая-то роковая и зловещая сила. Это свойство пагубно было для Польши и в историческом отношении. Политическое легкомыслие лишает Польский народ той рассудительности, той сдержанности, которые нужны для собственного самосохранения и здравого воззрения на свое настоящее положение и на свое будущее. Но, в отношении к светскому общежитию, эта забывчивость, эта легкость в жизни имеет свою прелесть, по крайней мере, для посторонних.
Поляку сродно или беситься, или наслаждаться жизнию. Унывать он неспособен. Здесь опять замечается Французское воспитание Польского народа. Этим объясняется, отчасти, и международное сочувствие Поляков и Французов. Француз узнает себя в Поляке; Поляк верует во Француза, молится ему. Безуспешность верований и молитв не разочаровывает, не озадачивает его. Умный и, без сомнения, благодушный Мицкевич не видел-ли в Наполеоне И-м нового Мессию? Можно ли после того сердиться и негодовать на Поляков? Не скорее ли должно жалеть о них? Должно противодействовать их политическим увлечениям и мечтаниям, но, между тем, следуя здравой, а не страстной политике, делать им добро часто против собственной их воли.
Вскоре по прибытии своем в Варшаву, князь Козловский завязал знакомство и приязни в Польском обществе. Образованные Поляки и особенно Полячки очень чутки к умственным и блестящим способностям благовоспитанного человека. Они легко вглядываются в него и к нему прислушиваются. Тут забываются политические и племенные разногласия. Варшавское общество не могло не оценить превосходство Козловского и не увлечься прелестью его. И он не мог не порадоваться новой своей аудитории. А слушатели были ему необходимы.
III
Письменные источники, документы, о князе Козловском очень недостаточны и редки. Как я ни заботился об их отыскании, даже у людей наиболее к нему приближенных, но поиски мои остались без успеха. Впрочем, оно так быть и должно. Главная деятельность Козловского была деятельность устная, а не письменная и не выражавшаяся в действиях. Нужно было бы иметь при нем постоянного и неутомимого стенографа. Вот что могло бы дать полную и живую фотографию его. Он мне говорил однажды, что письменный процесс для него тягостен и ненавистен. Другой раз говорил он мне, что прямое призвание его есть живая устная речь. Он в ней признавал свою силу, свое дарование и превосходство. И надобно признаться, что он в этом не ошибался. Такой отзыв о себе был в нем не обольщение самолюбия, а прямое и внутреннее
