Пролог. Документальная повесть - Сергей Яковлевич Гродзенский
Статья 58–10 гласит, что за анекдот или частушку, «а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания, влекут за собой – лишение свободы на срок не ниже шести месяцев». Поразительно, но эта статья предусматривала любой срок, устанавливая нижнюю границу тюремного заключения, ничего не говоря о верхней!
Большинство пунктов 58-й статьи предусматривали смертную казнь. Более того, члены семьи репрессированного, «если они чем-либо способствовали готовящейся или совершенной измене или хотя бы знали о ней, но не довели об этом до сведения властей, караются – лишением свободы на срок от пяти до десяти лет с конфискацией всего имущества. Остальные совершеннолетние члены семьи изменника, совместно с ним проживавшие или находившиеся на его иждивении к моменту совершения преступления, – подлежат лишению избирательных прав и ссылке в отдаленные районы Сибири на пять лет».
Не знаю, какую именно контрреволюционную деятельность инкриминировали до мозга костей идейному коммунисту Николаю Владимирову, однако, как ни кощунственно это звучит, но, учитывая, что привлечен он к ответственности был во время войны, то, получив «десятку», можно сказать, еще сравнительно легко отделался. И, насколько знаю, члены его семьи при этом не пострадали – Бог миловал.
Срок мой двоюродный дядя отбывал в Воркутлаге. Отсидел от звонка до звонка, дожил до реабилитации и права на жилплощадь в Москве. В последние годы жизни занимался «хозяйственной работой», как написано в справочнике. В школьные годы, бывая в Москве, я гостил у дяди Коли. Тем более жили он на улице Гаврикова недалеко от Казанского вокзала. Николай Васильевич, приезжая в Рязань, заходил к нам. Помнится, он делился воспоминаниями о Воркуте с моим отцом.
Беседа двух ветеранов ГУЛАГа была взаимно уважительной. Запомнилось высказывание Николая Владимирова: «Думаю, современной молодежи было бы полезно испытать хотя бы небольшую часть того, что довелось нам с вами». Н. В. Владимиров до конца жизни так и остался комсомольцем 1920-х годов с наивной верой в идеалы коммунизма. Во всяком случае, в семейном кругу убежденно высказывался в таком духе. И, конечно, как настоящий коммунист оставался воинствующим атеистом.
Никогда не забуду, как он отчитывал свою сестру Екатерину, которая попыталась перекрестить («осенить крестным знамением») любимого брата. Досталось от него и другой сестре Надежде, когда он узнал, что она, желая выздоровления брату Коленьке, поставила в церкви свечку святому великомученику и целителю Пантелеймону.
Бабушка – Карновская Прасковья Гавриловна
Бабушка моя, Прасковья Гавриловна Карновская (урожденная Данилова), родилась 27 октября (8 ноября по новому стилю) 1878 года. В метрической книге Спасо-Преображенской церкви об этом имеется запись: «Параскева родилась 27 октября, крещение 29 октября. Родители: бывший дворовый села Лесок Гавриил Михайлов Данилов и законная его жена Александра Федотова, оба православного вероисповедания. Восприемники: Рязанский цеховой Стефан Феодосиевич Громов и Рязанская мещанка Анна Алексеевна Жданова»[5].
Родители «Параскевы» умерли рано. В 1884 году скончался Гавриил Михайлович, а через год, прожив всего 42 года, Александра. Семилетнюю Прасковью («Пашу», как ее именовали домашние) взяла к себе Евгения Яковлевна, помнившая, насколько трудолюбивой и добросовестной была ее мать Александра.
Как и мать, Прасковья стала портнихой. Правда, моя мама рассказала один штрих – бабушка, хотя и была простого происхождения, любила ходить в театр, особенно посещать премьеры, а чтобы билеты приобретать по льготной цене, одалживала у знакомой форму гимназистки.
Всю жизнь Прасковья Гавриловна безвыездно прожила в Рязани. Ей было всего 13 лет, когда она сама начала зарабатывать на жизнь. Ее пристроили в мастерскую верхнего дамского платья известного в Рязани портного Ушера Борисовича Клейнера. Его след нашелся в рязанском областном архиве в списке заключенных заложников 1919 года: «Клейнер Ушер Борисович, 49 лет. Из мещан Влодавы Холмской губернии. Рядовой, после излечения в госпитале в Рязани, портной, неграмотный. Заключен советскими властями в Рязанский Концлагерь (функционировал 1919–1923)»[6].
Прасковья Гавриловна Карновская (в девичестве Данилова)
Бабушкина швейная машина «Зингер» с механическим приводом и через 100 с лишним лет стояла в моей московской квартире в полной эксплуатационной готовности. На ней, бывало, строчила и моя мама, имевшая специальность врача, но, видимо, гены давали о себе знать, у нее была страсть к вышиванию, вязанию и смежным ремеслам. Во всяком случае, ее поделки (детские носочки, варежки и прочее) бывали просто очаровательны.
Из воспоминаний моей мамы, обнаруженных после ее смерти: «В рождественский сочельник[7] 6 января 1924 года мама простудилась и заболела крупозным воспалением легких. Девять дней она была в тяжелейшем состоянии, без сознания. В бреду молилась Богу за нас с сестрой, чтобы он нас не оставил.
Денег на доктора и лекарства не было. Мама заболела ночью, и я побежала к другу нашего отца доктору Идельсону без зимней одежды. Как в сильный мороз добежала, не знаю, прислуга не хотела меня впускать, но я так просила и плакала, что разбудила доктора. Он моментально оделся, закутал меня в шаль, и на извозчике мы быстро добрались к нам. Доктор назначил лекарства и дал денег на их покупку.
А чтобы в дальнейшем не платить фельдшерице, показал, как делать уколы: кололи камфору каждые два часа. Мне было десять лет, и это был мой первый опыт медицинского работника.
Добрые соседи доктор Гинзбург и его сестра Эсфирь Давыдовна, жившие в этом же доме на третьем этаже, присылали бульон, кисель, лимоны. Я же все дни делала уколы и молилась, чтобы Господь не отнимал у нас мать. На девятый день был кризис, мама пришла в сознание и медленно стала поправляться».
Прасковья Гавриловна Карновская, какой я ее запомнил
Бабушку мою Прасковью Гавриловну немного помню. Она совсем не походила на ту, что изображена на вышеприведенном портрете. Старушка часто, стоя у окна, молча плакала, вспоминая свою рано умершую дочь Зою. А мне говорила, что у Зои есть сын Феликс (она называла Феля), очень хороший мальчик. Из слов бабушки я запомнил, что этот Феля – мой двоюродный брат – для меня образец поистине недосягаемый.
Вот этот каждодневно повторяемый разговор о хорошем Феле и плохом непослушном Сереже я и запомнил больше всего из общения с бабушкой.
Правда, было у меня важное «смягчающее обстоятельство» – и бабушка, и мама отмечали мою похожесть на деда – мужа бабушки Евгения Дмитриевича Карновского. Так, маленьким мальчиком я всегда считался похожим на дедушку
